Придя домой, я передала разговор папе.

— Папа, может, вы вспомните, о чем мы говорили вчера? Конечно, мы говорили о пустяках, но, может быть, кто и проговорился?

Папа задумался:

— Единственное, что я могу вспомнить подозрительного, говорили о покойниках. К ер о пьян уверяла, что она суеверная и считает плохой приметой встретить на улице покойника, а теперь почти каждый раз, как выйдет со двора, так встречает похороны и это портит ей настроение на целый день. Многие улицы забаррикадированы, а наша, одна из немногих ведущих на кладбище, свободна. Хачетурьян на это сказала: "Верно, скоро и у нас во дворе будет покойник, недавно я заметила, что у нашей дворничихи лицо распухло от голода".

— Да, теперь и я припоминаю этот разговор. Я страшно удивилась, услышав, что дворничиха распухла. Мне кажется, я ее недавно видела и ничего не заметила.

— Удивляться нечему. У нее живет дочь, вдова с двумя маленькими детьми, а молоко-то на базаре пятьдесят рублей литр! Видно, все, что получают, отдают детям. И знаешь, что я заметил? Обратила ли ты внимание на то, что в городе стало очень мало стариков, они, определенно, быстро вымирают. Да это и понятно. Каждая семья старается накормить в первую очередь детей и работников, ну, а старикам — что останется. Да, страшные времена… Два года войны — и на Дону голод! Когда в девятнадцатом году пришли на Кубань большевики и стали отбирать у казаков хлеб, почти из каждого двора вывозили десятки пудов зерна. У нашего соседа Венникова, который считался середняком, отобрали двести пудов! И это после пяти лет войны и революции! А эти дохозяйничали… После двух лет войны и на Дону голод! Ведь низовья Дона не уступали Кубани в богатстве, пожалуй, даже еще богаче, здесь рыба, чего почти нет на Кубани.

— Да, кстати о рыбе, я забыла рассказать вам. Вчера я видела, ехала по улице телега, а на ней два огромнейших осетра. Я еще никогда не видела таких больших. Мне потом рассказывали на службе, что в "гирлах" на промыслах ловят осетров, вынимают икру и ее отправляют, а мясо не могут все обработать и нет транспорта отправить его в город или на фронт, так что часть рыбы просто выбрасывают. Кто живет близко и у кого есть соль, запасаются, а приехать издалека люди не могут, не на чем. Колхозников тоже не отпускают, люди и лошади заняты. Так и пропадает рыба. Юсупов страшно сердится; у него, как и у всех, отобрали мотоцикл для военных целей, а то он мог бы смотаться за две ночи и воскресенье и привезти рыбы.

— Жалко! Вот близок локоть, а не укусишь!

— А помните, как описано у Гашека? Бравого солдата Швейка везли пленным в глубь России, и чем дальше он ехал, тем дешевле становилась пища. Он даже думал, что в Сибири ему будут приплачивать, если только он будет брать пищу. До чего необыкновенно много пищи было тогда, во время первой мировой, и какая дешевая!

Наша семья не голодала. Мы оба получали хорошую зарплату, которую почти всю тратили на еду. Если дворничиха на все свое месячное жалование могла купить только три литра молока, я на свою зарплату могла купить десять, а на зарплату Сережи еще двадцать литров. А самое главное, недавно в Ростове были открыты столовая и закрытый распределитель для научных работников. Продукты там бывают не регулярно, но когда бывают, то в достаточном количестве. На прошлой неделе Сережа принес килограмм сахара, а на этой неделе килограмм риса и целый килограмм сгущенного молока! Кроме того, он сам каждый день обедает в столовой и обеды там сытные.

Моя хлеборезательная машина работает хорошо. Все пекарни города, вырабатывающие сухари для армии, заказали нам подобные машинки, и недавно я получила личное письмо, подписанное самим наркомом Микояном; он благодарит меня за скорое и успешное выполнение военного задания. Я никак не ожидала, что моя работа получит такую высокую оценку.

Сегодня утром, как только я пришла на службу, меня вызвал к себе главный инженер. Увидев его, я поразилась: он выглядел совсем больным и страшно расстроенным. Очевидно, он не спал всю ночь.

— В. А., принимайте от меня дела; я вам передам только самое главное, остальное вы сами найдете. У меня нет времени оставаться здесь долго.

— Но в чем дело? Почему я должна принимать дела? Вы что, уходите? Вас переводят в трест? В Москву?

— Ах, совсем не то, — он отвернулся и безнадежно махнул рукой, — какой там трест! Меня высылают в Сибирь как ненадежного, даже как потенциального врага. Считают, что я немец!

— Да какой же вы немец?

— Совсем не немец, я даже говорить по-немецки не могу, но, к сожалению, у меня немецкая фамилия. Высылаются все лица немецкого происхождения и на сборы нам дали только несколько часов: вчера вечером объявили, а сегодня уже везут.

— Но я не хочу принимать обязанности главного инженера.

— Валентина Алексеевна, никто не спрашивает ни вашего, ни моего согласия. Директор сказал сдать все дела вам, а потом вы с ним уговаривайтесь: будете вы или не будете работать в этой должности.

— Вас увозят с семьей?

— Да.

— Как же вы оставляете дом, вещи? У вас ведь нет времени распорядиться всем этим.

— Жена, она у меня русская, пытается уговорить кого-либо из своих родственников поселиться у нас в доме и сохранить для нас хоть что-нибудь. Только не знаю, стоит ли хлопотать? Вряд ли мы переживем ссылку, да и вообще, трудно сказать, кто переживет и что сохранится после войны.

Я была однажды у него и знала, что у него собственный дом и очень хорошая обстановка, по-видимому, оставшаяся ему от родителей. Конечно, если оставить без присмотра, все будет растащено и разграблено.

Немного погодя пришел директор; он тоже был расстроен.

— Ну, что, принимаете дела?

— Я принимаю, но только чтобы скоро передать их кому-нибудь другому. Я не могу работать "главным".

— Почему это вы не можете? Вы же замещали его раньше, и ничего, все было хорошо.

— Я конструктор. Я не могу выполнять две обязанности.

— Прикажут, так сможете; война, мы все мобилизованы!

— Меня не могут мобилизовать, у меня маленький ребенок.

Недавно было разъяснение властей, что женщины, у которых есть дети до семи лет, не могут быть мобилизованы.

— И это говорит советский инженер, член ФЗК, в момент, когда партия и правительство особенно нуждаются в ее помощи! Вот как на опыте выявляются настоящие советские патриоты! — воскликнул он со злобой.

— Я не отказываюсь, но это работа, с которой я не справлюсь, и я вас об этом предупреждаю. Я пока что буду замещать, а вы пишите в трест, чтобы прислали нового "главного".

— Мы все будем вам помогать.

Я отлично знала, как все будут помогать. Пример Николая Николаевича был еще свежим в моей памяти. Вся их помощь будет в понукании. Кровь из носа, а давай. Наш стопроцентный коммунист-директор — хороший погоняйло. Все неполадки будут сваливать на меня, особенно теперь, когда часто не хватает топлива и сырья, когда из-за недостатка транспорта цеха загружены готовой продукцией и фабрика обязана выполнять добавочное задание по сушке сухарей, а тяжелая работа выполняется женщинами, так как много мужчин мобилизовано. Часто даже наш опытный гл. инженер сидел на производстве до полуночи, а я, малоопытная, должна буду проводить здесь дни и ночи. И все это в военной обстановке, когда почти в каждом видят шпиона и диверсанта! Я, конечно, всеми силами буду стараться избавиться от новой должности.

Немного погодя ко мне пришла работница и со слезами стала говорить, что ее тоже высылают как немку. Плача, она сказала: "Ведь мы все советские граждане, ведь у нас интернационал!" Она просила, чтобы ФЗК заступился за нее.

— Послушайте, ни ФЗК, ни директор не могут ничего сделать для вас, это приказ военного командования. Идите лучше быстрее домой и собирайтесь в дорогу.

Новость о высылке "главного" быстро распространилась по комбинату, и Яков Петрович прибежал ко мне.