— Подожди, Нина, ведь недавно была опубликована переписка Чайковского с фон Мекк и оттуда видно, что она хорошо понимала и любила музыку Чайковского, вначале она заказывала ему переделывать некоторые из его произведений для пианино и скрипки, чтобы играть их у себя дома, потом они подружились, и эта дружба продолжалась тринадцать лет. Из писем видно, что они искренне были преданы друг другу, она, пожалуй, больше, чем он.

— Лекция была рассчитана на тех, кто не читает много, да и еще на малограмотных. Я не думаю, чтобы такую лекцию могли прочесть по московскому радио. Лектор уверял, что царское правительство игнорировало Чайковского, но он не упомянул, что лично царь просил Чайковского написать музыку для коронации и, кроме платы, еще дал ему драгоценный подарок.

— А интересно, рассказал ли он об известном эпизоде: как однажды Чайковский, подвыпивши, написал личное письмо царю, прося его дать взаймы. А потом, немного протрезвившись, хотел уничтожить письмо, но его лакей к этому времени уже отнес письмо на почту. Чайковскому было страшно неловко, ведь деньги-то нужны были даже не ему, а его брату. Через пару дней он получил три тысячи в подарок из личной кассы государя.

— Ну, конечно, не упомянул. Царь, изверг, и вдруг рассказать о таком великодушии. Ведь в то время три тысячи были громадной суммой. Ах, Валя, меня действительно огорчила эта лекция! Я люблю не только музыку Чайковского, я также люблю в нем человека. В воспоминаниях современников он выступает как чуткий, правдивый, немного застенчивый, бескомпромиссный, когда дело касалось того, что он считал важным. Человек с безукоризненно хорошими манерами, а лектор так легко оскорбил его память только для того, чтобы бросить комок грязи в сторону царского правительства. Как это неприятно!

— Нина, если ты не читала, ты можешь взять у меня переписку Чайковского с фон Мекк.

— Я не читала, но скажу тебе откровенно, я никогда не читаю такого рода литературу. Мне как-то неловко читать чужие письма.

— Да что ты! Ведь эти люди давно умерли, и интересно знать, чем они жили? Например, Чайковский объясняет в своих письмах, что именно он хотел сказать своей музыкой в некоторых произведениях. А потом, я думаю, те, кто дал эти письма для печати, родственники, вероятно, отобрали и не дали самое интимное.

— Все равно, они написаны не для публики.

Пришла посмотреть в механические мастерские, как растачиваются прессы и нашла Юсупова страшно расстроенным; расспрашиваю его о расточке, а он, видимо, и не слушает. Потом говорит:

— Валентина Алексеевна, пойдемте-ка ко мне в конторку.

В его небольшой, отгороженной кирпичной стеной конторке можно было говорить, не опасаясь быть подслушанными. Как и в конторке Якова Петровича, рабочие, из числа тех, с кем у него приятельские отношения, не позволили бы никому подслушивать у двери. В таком случае кто-либо вошел бы с каким-нибудь вопросом и предупредил бы.

— Знаете, В. А., опять ко мне цепляются из ГПУ. Вчера позвонили сюда и просили зайти к ним вечером. И что же, вы думаете, мне предложили? Дать список всех моих знакомых из технического отдела; нашего и того, где я работал раньше. Я спросил, зачем? Ответили: хотим знать, кто с кем водится.

— Значит, не только список ваших друзей, но и всех, кого вы знаете, и кто с кем дружит?

— Выходит, так. Я спросил: писать только приятелей или также шапочных знакомых? Ответили: составьте два списка, один близких друзей, а второй шапочных.

— Почему они именно к вам пристали?

— Знают, что у меня отец и братья в лагере, думают, запуганный. Не хватает у них, сволочей, своих партийных шпионов!

— Ну, это-то понятно. К вам у людей больше доверия. Что же вы решили?

— Никакого списка составлять для них не буду. Пусть им дьявол составляет. А сегодня утром пошел к начальнику секретной части и рассказал, чего от меня хотят и как я к этому отношусь — не хочу писать! Он сюда ко мне часто шляется, дом себе строит за городом, так вот, то замок, то петли, то водопроводные части ему нужны; я даю, не отказываю. Он советует не спешить со списком, тянуть как можно дольше, может, забудут… И не называют это доносом, черти, видите ли просто список, кто с кем дружит! Вы, например, должны быть в моем списке дважды: как мой друг и как друг Якова Петровича. Выходит, я должен буду написать о вас — ходит-де к Я. П., сидит у него в конторке и беседует с глазу на глаз! Никакого списка я им, проклятым писать не буду!

— Да, дело неприятное… Не должна ли я предупредить Я. П.?

— Ничего ему не говорите. Он теперь партийный, его оберегут. Да и никакого списка не будет.

— Не скажите, вас могут заставить написать там, в их присутствии.

— Ну если там, наспех, я им такого напишу, сам черт голову сломает, а не разберет. Ведь я малограмотный.

О Юсупове в ГПУ не забыли. Через две недели его опять вызвали. Он сослался на то, что занят прессами и не выбрал времени написать, начал жаловаться на директора, что тот стоит у него над душой и подгоняет. И правда, директор каждый день заходит смотреть, в каком состоянии работа над прессами. После всех этих объяснений и жалоб Юсупову дали еще три недели сроку.

И тут Юсупову повезло. Началась чистка ростовского отделения ГПУ и того гепеушника, что вызывал его и требовал список, посадили. О посадке гепеушника рассказал ему сам зав. секретной частью.

Мы с Юсуповым долго обсуждали: кому еще на нашем заводе могли дать задание составить список и, конечно, следить за указанными в списке. Перебрав всех мастеров и техников, мы решили, что вряд ли кто из них достаточно знает о взаимоотношениях между техническим персоналом. Мукомольщики никогда не появляются на макаронной фабрике, а макаронщики на мельнице; из химической лаборатории берут анализы во всех мастерских завода, но никогда не заходят в механические мастерские или в технический отдел. Зав. лабораторией ходит по всему предприятию, но она коммунистка и при ней никто языка не распускает. Так и решили — никого нет.

— Вы еще кому-либо рассказывали, что вас вызывали?

— Нет. Но расскажу Главному.

Наконец первый пресс был смонтирован и передан в эксплуатацию. В первые же дни он превысил производительность трех винтовых прессов. Все были довольны, даже товарищ Серб сказал:

— Наконец-то мы избавились от этой рухляди, винтовых прессов: на следующей неделе, когда Юсупов смонтирует еще два, мы выбросим остальные. Очень много времени они отнимают у мастерских на ремонт.

— Директор хочет, чтобы мы установили сразу пять.

— С остальными мы пока спешить не будем, мастерские должны готовиться к годовому ремонту.

Мне прессы нравились, я иногда останавливалась просто посмотреть на них. Каждая линия пресса была обдумана и вычерчена мной; взглянув на любую деталь, я знала, почему она определенной формы и размера, и вспоминала, какие именно соображения заставили меня сделать ее такой. Нижняя часть пресса, камера для теста, которую мы использовали от винтовых прессов, была немного несоразмерна с верхней, гидравлической частью, но это не завис ил о от меня.

После того как прессы поработали пару недель, директор вызвал меня к себе в кабинет.

— Вот что, тов. Богдан, вы сделали хорошие прессы. Я знаю, вы очень много потрудились над ними, и наше парт, бюро и я считаем, что вас нужно особо наградить за это. Мы хотим послать в Наркомат ходатайство о награждении вас и Юсупова орденами. Что вы скажете на это?

— Думаю, награда будет выше моих заслуг.

— Не скромничайте, мне гл. инженер объяснил, какое это большое достижение с вашей стороны. А как вы считаете работу Юсупова?

— Если бы Юсупов не придумал приспособлений к нашим станкам и не сумел обработать детали на месте, прессы и до сегодняшнего дня не были бы готовы.

— Вот и хорошо, я хочу, чтобы вы написали для меня докладную записку об этом, которую я пошлю в Наркомат с ходатайством о награждении. Напишите о себе и о Юсупове.