Вот так думалось и раздумывалось 2 января 1942 года близ селения Великий Двор, перед которым войска генерала Мерецкова нанесли крупное поражение немцам. Здесь и еще о многом ином можно было поразмышлять, по машина завелась, и мы двинулись дальше.
На одной из дорожных развилок настала минута, когда мы попрощались с шофером и с летчиком, ехавшими в кабине, и вошли в ближайший дом, чтобы обогреться. Мы сели на широкие лавки возле окон в избе, нас сморило от избяного тепла, мы опустились на лавки и так, каменным, беспробудным сном на глазах у хозяев спали, может быть, час, может быть, два, а может быть, и значительно больше. Не было ни снов, никаких ощущений, были только усталость и желание спать, спать, спать.
Среди ночи пошли дальше. Шли долго, по трудной, скользкой дороге. Ни одна машина нас не обогнала, не было и ни одной встречной. Был темный, как в сказках, заснеженный лес. Далеко в нем или за ним что-то заунывно и безнадежно выло. Даже не будучи подписчиком журнала «Охотник», каждый бы догадался, что там воют волки. Догадались и мы; пошли поэтому так: дорожный скарб перекинут на ремне через мое плечо, а руки наши — с пистолетами за пазухами шинелей, у меня ТТ, у Веры бельгийский браунинг № 2. Патронов в карманах — несколько горстей.
Но огневая наша мощь нам не понадобилась. Мы благополучно вошли в притихшую под низкими снеговыми тучами ночную Ефимовскую — в административный центр района, до которого немцы не добрались. Явились мы сюда с заданием редакции — посмотреть, как живет такая вот не тронутая врагом Большая земля. Ефимовская, по сути дела, — самый ближний к фронту край этой земли, потому что Тихвинский район — это уже, конечно, фронт, полоса непосредственно военных действий.
Ночь мы провели в первом попавшемся нам доме, расстелив на грязном полу шинели. Спали так, как в другое время и в другой обстановке не спится и на пуховиках. Проснулись чуть свет от дружного и одновременного галдежа многих голосов. Открыв глаза, подумали было, что уже находимся на небе: над нами плыли пласты того рыхлого белого материала, из которого, если верить итальянским мастерам живописи средних веков, изготавливались библейские облака. Это был пар, подымавшийся над тремя или четырьмя большими лоханями; возле каждой лохани стояли по две, по три женщины, ворочали что-то нелегкое в лоханях, а из-под лоханей при этом бежала мутная мыльная вода и уже подбиралась под наши шинели. Мы устроились, оказывается, прямо в прачечной, в которой с утра до ночи стиралось повидавшее виды красноармейское исподнее.
Ефимовская хотя и была «тылом», частью Большой земли, но и ее изрядно пощипали с воздуха бомбами. В поселке было несколько прифронтовых госпиталей. Один из них немцы недавно разбили прямыми попаданиями бомб. Здание сгорело дотла. Мы остановились перед пожарищем, перед грудой изъеденных огнем, дочерна прокаленных железных коек. На каждой из них перед тем, как сюда упали бомбы, лежал человек; врачи и сестры самоотверженно боролись за его жизнь, за то, чтобы он вновь вернулся в свои родные, может быть, владимирские, может быть, челябинские или красноярские места, вновь бы пахал и сеял или выплавлял бы сталь. Но бомбы упали, и что же сталось с теми людьми после налета «юнкероов»?
— Многие погибли, — объяснили нам в райкоме партии. — Других покалечило по второму разу.
По распоряжению военного коменданта поселились мы в домике, половину которого занимает райземотдел и райфинотдел. В нашу комнатуху за печкой надо проходить через канцелярии этих двух немаловажных районных учреждений, перебравшихся в такую тесноту, потому что их исконные помещения тоже, как госпиталь, разбиты. Чтобы войти во двор, среди которого стоит этот домик, надобно как-то поладить с хозяйской козой, по имени Роза Викторовна. У козы длинные, как сабли, изогнутые рога и странноватый характер: одних она пропускает беспрекословно, будто бы и не видит, других стремится непременно загнать на поленницу березовых дров возле сарая. А достигнув цели, тотчас с легкостью необыкновенной вскакивает на поленья сама и лихим ударом рогатого лба сбрасывает беднягу наземь. Сотрудники обоих учреждений накапливаются поэтому возле калитки и идут через двор, построившись в каре, готовые к дружному отражению козьих атак. Но коза тоже не дура и в таких случаях ни к кому не пристает. Опыт жизни научил ее в наступательный бой с недостаточными силами не бросаться.
Жизнь райзовцев и райфинотдельцев нелегкая. Время от времени над поселком на большой, недоступной зенитчикам высоте появляется «юнкере» или «хейнкель». На железнодорожной станции тогда торопливо бьют железиной о рельс или о буфер. И все, кто есть в районных учреждениях, подхватив наиболее ценное и необходимое — главные свои папки, канцелярские счеты, арифмометры, — бегут в соседние кусты. Никому не хочется лишний раз оказаться под бомбами.
В комнатках райзо и райфинотдела холодно. Печка топится, но она не согревает старый щелястый домик. Сотрудники по очереди садятся перед ее отворенной дверцей и чуть ли не в огонь суют иззябшие ноги.
А в остальном… Удивительно, как в остальном все похоже на довоенное. Люди крутят ручки телефонных аппаратов, дозваниваются до сельсоветов, до колхозов, требуют сведений о наличии семян к весеннему севу, о том, сколько отремонтировано плугов, борон, сколько вывезено на ноля удобрений. В колхозах развертывается, как бывало, социалистическое соревнование, все делается по-мирному, по-хозяйски. А ведь от Великого Двора по Ефимовской, от того места, докуда дошли гитлеровские полки, оставались совсем немногие километры. Никто не разбежался, никто не демобилизовался — ремонтируют плуги и бороны, возили и возят удобрения под урожай 1942 года.
Я разговорился с секретарем райкома партии о том, насколько же прочен наш государственный строй.
— Мудрость нашей партии, — сказал он, пододвигая ко мне стакан жиденького чая, — в том, дорогой товарищ, что труд в нашей стране она сумела превратить в дело чести, доблести и геройства. Человек, настоящий человек, так устроен, что честь для него превыше всего иного, доблесть — это высшее его украшение как личности. Ну, а геройство? Во все века, даже тысячелетия, героем мечтал и мечтает стать любой еще с детства. Это сильные, могучие стимулы. Ни в одной стране мира этого нет и быть не может, пока там капитализм. У них что? Только погоня за наживой. Так сказать, голая материальная заинтересованность. А это для человека далеко не все. Успехи мирового значения будут сопутствовать нам всегда, покуда труд в сознании людей будет делом их чести, доблести и геройства. Гитлер это понимает. Он в своей контрпропаганде бьет как раз по самому главному. Дескать, геройствуйте, а что за свое геройство получаете, господа колхозники и господа советские рабочие? На черта вам это геройство? Я дам вам возможность работать не на государство, к чему вас призывают коммунисты, а на самих себя, на себя. Но что у него получается из этих призывов? Не хотят наши русские, советские люди разваливать свои коллективные хозяйства, не желают вновь превращаться в частников-собственников. Не манит их перспективна рано или поздно стать таким путем или батраком-поденщиком, или мироедом-кулачиной. Слышали, в районе Дедовичей целые партизанские края за спиной у немцев существуют? Сельсоветы сохранились, люди колхозами работают, госпоставки собирают, чтобы передать как-то Красной Армии. Даже загсы там есть, райвоенкоматы. В тылу-то у немцев! Не сумел Гитлер и не сумеет отнять этого у наших людей — понимания труда как дела чести, доблести и геройства, присущего только нашему строю и невозможного ни при каком другом. Если кто-нибудь когда-нибудь сумеет это подменить только личной материальной выгодой, индивидуальной, отдельной от того, что делает у нас для человека государство, — тот поставит страну в тягчайшее положение. С приходом этой индивидуалистической выгоды уйдет чувство коллективизма, начнет расти, как плесень, наплевательство на большие государственные дела и проблемы.
Я слушал его и вспомнил деревню Лазаревичи. Если бы колхозникам Лазаревичей разбежаться — кому в Тихвин, кому на Алюминьстрой или на Волховскую ГЭС (всюду сейчас остро нужны рабочие руки), — они значительно лучше устроились бы материально: твердый заработок каждые две недели, хороший паек по рабочей норме. Но они остались в разоренной деревне, на истоптанной врагом земле — они идут на геройский трудовой подвиг, зная, что их усилия через год, через два окупятся сторицей и вновь они все вместе подымут свои Лазаревичи до уровня передовых, обеспеченных колхозов района, и материальное благополучие придет к ним не через индивидуалистические усилия, а через коллективное хозяйствование, которое вместе с достатком несет им еще и признание их трудовой доблести. Человеку мало корыта, до краев полного харчей: сала, картошки, мамалыги. Издревле сказано: не единым хлебом жив человек. На то он и человек, а не животное. Если все свести лишь к одной материальной личной выгоде, то к чему тогда ордена нашим воинам за их подвиги на поле боя? Выдай каждому герою по аршинному полену ветчинной колбасы — вот и вся награда. А есть же, наверно, такой слепец, который убежден, что именно подобная награда и есть высшая из наград.
