За мостом — родина Шекспира, Стратфорд-он-Эйвон.

И вот перед нами пестрый, вызолоченный солнцем, приятный городок, в котором всего-то тысяч пятнадцать жителей. Оп, наверно, очень тихий, мирный, провинциальный. Но сегодня сказать что-либо определенное об этом невозможно. Сегодня воскресенье, и сюда, в зеленый уголок зеленой Англии, съехалось еще, пожалуй, тысяч двадцать из Бирмингема, Ковентри, даже из Лондона. Люди сидят., лежат, гуляют по берегам медленно, не спеша текущего Эйвона, вдоль старого канала, в котором эскадрами и поодиночке крейсируют величавые лебеди. (А лебеди в Англии ничьи, потому что с незапамятных времен они принадлежат якобы королям, но королям давно уже не до лебедей.) Немало народу в барах, в пивнушках. Улицы чисты и опрятны. Это не лондонские улицы, это стратфордские, и не улицы они, а улочки. Па них есть строения, которые, как взглянешь на такое, тотчас привлекают к себе внимание.

Первым таким строением, в которое мы вошли, был двухэтажный дом на Хенлей-стрит. Типичная тюдоровская архитектура: каркас из отесанных топорами, вычерненных бревен и между бревнами снежно-белая штукатурка дощатого заполнения. Оконные рамы в частую решетку, темная черепица на кровле. Над входом — герб, известный всем, кто сколько-нибудь знаком с биографией Шекспира: желтый щит и — вкось по нему на черном поле — золотое копье. Копье потому, что в переводе на русский Shakespeare значит Потрясатель Копья.

Мне помнилось, что над щитом должен бы быть белый сокол, который держал бы это копье в своих когтях, и надпись бы должна быть — девиз «Не без прав». Но почему-то ни сокола, ни девиза нет. Неужели владельца герба смутил препаскуднейший шум, поднятый его завистниками в ту пору, когда он, внук землепашца и сын кожевника, получил потомственное дворянство и заказал себе герб с девизом и соколом? Был бы Вильям Шекспир позаурядней, ему простили бы что хочешь, любые причуды, любые промахи и даже не так бы завидовали дворянству, появившемуся известному достатку. Но тут привязывались ко всему, в том числе и к этому соколу с девизом. Помянутый Бен Джонсон в одной из своих комедий зло высмеял деревенского парнягу-простака, который обзавелся дворянским гербом, поместив на нем кабанью голову и начертав девиз «Но без горчицы».

Ходим по дому, из комнаты в комнату: кухня, столовая, помещения, где отец драматурга занимался своими кожевенными делами, — поднимаемся на второй этаж. Полы, лестницы скрипят под ногами, «дышат». Стар дом, стар. Да и конструктивно эта тюдоровская архитектура жидковата. Это не замок, сложенный из каменных глыб на тысячелетня. Это недорогой дом небогатого жителя маленького сельского городка. Приходится только удивляться, что он еще цел до сих пор, этот деревянный ковчег на Хенлей-стрит.

На стенах в рамках, в витринах под стеклом много интересных старых документов, касающихся жизни Шекспира и его семьи, постановок спектаклей по его пьесам, публикаций самих пьес и сонетов. Из документов следует, что в шекспировские времена нелегко было драматургам сводить концы с концами, и, если бы Вильям Шекспир не стал пайщиком театра «Глобус», он бы вообще прожить не смог на свои трагедии и комедии. За рукопись «Гамлета» он — все ли наши современные творцы прекрасного знают об этом? — получил всего-навсего 7 (семь) фунтов стерлингов.

Рассматриваешь пожелтевшие бумаги, вчитываешься в документы, вглядываешься в гравюры, в картины, портреты и ищешь чего-то еще. Чего? Видимо, такого, что смогло бы вещно, материально рассказать хоть немного нового о том, ради знакомства с кем ты и забрел в этот старый-старый, скрипучий дом.

В осетинском ауле Нар, над кручей в центре главного Кавказского хребта, я заходил в саклю, в которой сто с лишним лет назад родился Коста Хетагуров; бывал на месте рождения Антона Павловича Чехова, в таганрогском, вросшем в землю домике; знаю домик, под крышей которого в столице ныне Советской Киргизии рос талантливый полководец Красной Армии Михаил Васильевич Фрунзе; бывал я в Ясной Поляне, бывал в доме Кашириных над Волгой, в домике Петра I в Ленинграде, в доме, в котором жил и создавал свою музыку норвежец Григ, — близ сурового Бергена, — добирался до последнего жилища великого путешественника Амундсена в окрестностях Осло… Много где бывал. И что волнует в таких местах, что притягивает к себе, заставляет раздумывать, помогает видеть ушедшее и ушедших? Вещи, подлинные вещи их владельцев.

Вещи — они не только мерило степени достатка этих владельцев. Они прежде всего свидетельства вкусов, интересов, особенностей характера тех, кто их приобретал, накапливал, кто жил, воспитывался, работал среди них. Иная вещь скажет о человеке больше, чем несчетные воспоминания о нем, построенные на беспредметных рассуждениях. Мы должны быть бесконечно благодарны тем людям, тем энтузиастам, по большей части бескорыстным, которые, преодолевая подчас неимоверные трудности, берегут и сберегают вот такие дома, как этот на Хенлей-стрит в Стратфорде-он-Эйвон, как врубленная в скалу сакля в ауле Нар, как домик Петра, который в блокадную зиму спасала от зажигательных бомб семья старого, больного сторожа, как дом Кашириных в Горьком и десятки подобных им. Когда-нибудь эту не очень заметную со стороны, скромную, тихую работу поколений хранителей назовут подвигом. Так будет, конечно. Но пока… Пока мы их браним за всякого рода промахи и недостатки. Мне, например, мало было самого этого дома на Хенлей-стрит. Мне хотелось увидеть подлинные вещи Вильяма Шекспира. Но за три с половиной долгих века родственники свели все на нет при очередных дележах наследства. Единственной комнатой, в которой ноги как бы прирастают к полу и откуда не хочется уходить, была та, где, по преданиям, четыреста лет назад родился будущий автор «Гамлета». В ней стоит деревянная кровать с высокими спинками, из того же дерева колыбель-качалка, стулья, лавка. Но это не та кровать, на которой видели сны родители Вильяма, и не та колыбель, в которой качался он сам. Это лишь мебель «того времени». Их, этих чужих кроватей и стульев, не видишь. Видишь совсем иное. Перед тобой в этой комнате расступаются столетия. Здесь он родился, в этом доме рос, отсюда через луга ходил в дом богатого крестьянина Хэтевея, у которого была дочь Анна, чем-то понравившаяся молодому Шекспиру, и настолько понравившаяся, что он, восемнадцатилетний, женился на ней, когда Анне стукнуло двадцать пять. А может быть, потому только он на ней женился, что Анна уже через шесть месяцев должна была рожать? Кто знает!

Многого мы не знаем о Шекспире. Доподлинны лишь его не только не умирающие, по и не стареющие творения. Остальное почти все растворено в легендах и преданиях. Сам он нисколько не заботился о двенадцатом томе собрания своих сочинений, в котором обычно в наши дни у наших современников публикуются дневники, письма, записочки, гостиничные счета и милицейские протоколы. Шекспир не оставил для этого тома ничего: ни дневников, ни копий писем, ни автобиографий или хотя бы простых листков по учету кадров. Он не хлопотал и о самих собраниях сочинений.» Подлинники его произведений, его черновики и беловики рассеялись по карманам актеров да так навсегда и исчезли.

О Шекспире мы узнаем от других. А другие — они и есть другие. Каждый из них по-своему видел Шекспира и по-своему о нем рассказал. Для одних он был исчадием ада, для других — посланцем небес. В книге одного шекспироведа я прочел о том источнике, из которого Роберт Шильд, двести лет назад выпустивший труд под названием «Биографии поэтов», извлек утверждение, что, дескать, на первых порах своей лондонской жизни Шекспир стерег экипажи посетителей театра. Шильд, оказывается, услышал об этом от «одного джентльмена», тому в свою очередь рассказал это Ньютон, редактор сочинений Мильтона, Ньютон услышал от поэта Александра Пона, он — от биографа Шекспира — Роу, Роу — от актера Беттертона, Беттертон — от поэта и драматурга Девенана, Девенан — от своего отца, который будто бы слышал что-то такое от самого Шекспира.