Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Вот что, — сказал я товарищам из «Оборонной стройки». — Сейчас мы позавтракаем в военторговской столовой и понесемся в район Ропши. Но вечером ждите, снова приедем к вам на ночлег.

Столовую нашли в парке, в зарослях кустов. Был там натянут зеленый брезентовый тент. Под ним стояли два длинных стола, и в буфете можно было взять сколько хочешь ветчины, сыру, колбасы, шпрот. Были даже горячие сосиски, бифштексы, яйца всмятку. Глядя на это, я невольно подумал о позапозавчерашнем пожаре Бадаевских складов…

После завтрака бригада «Оборонной стройки» попросила нас довезти Веру Горбылеву до трамвая — все равно же нам ехать в ту сторону. Они командировали ее в редакцию с материалами для газеты, поскольку, как мы уже убедились, телефон с Ленинградом не работал.

Опять мы въехали в пустой Петергоф, миновали царский вагон, который стоял возле парка на путях, специально оставленных для него, сделали привал в парке, чтобы обдумать положение. Прежде чем двинуться в Ропщу или под Ропшу, надо, пожалуй, найти хоть какой-нибудь штаб, хоть кого-нибудь, кто бы знал, где находятся те или иные части.

Принялись разъезжать по многочисленным казармам Петергофа. Всюду пусто. Пустые здания, пустые учебные плацы. Печально стоят спортивные городки: лестницы, турники, бумы, трапеции. Резкий сентябрьский ветер раскачивает кольца и шесты. Светит солнце, но ветер холодный. Застегиваем на все крючки и пуговицы свои шинели. Продолжаем поиски. Наконец с великим трудом нашли узел связистов.

— А вот дуйте прямо по этой дороге! — Веселый лейтенант-связист провел ногтем по нашей карте решительную черту.

Миновав Луизино и Марьино, стали приближаться к деревне Настолово. Дорога была уже изрядно загромождена. Как всегда, когда идет бой, в двух направлениях — туда и оттуда — двигались колонны машин и людей. «Отвезем сначала Веру в Стрельну, — решили мы, — а потом будем думать дальше».

Стрельна была рядом. Посадили свою спутницу в пустой трамвай, помахали руками. Расстались. В таких случаях никогда не знаешь, накоротко ли, надолго расстаешься и вообще встретишься ли. Со многими, с кем в эти месяцы пришлось расставаться, мы уже так никогда и не встретились и не встретимся. Поэтому каждый раз, расставаясь, делаем это так, будто прощаемся навсегда. Не говоря, конечно, об этом, не рассуждая и ничем того не выказывая. Но там, в сердце, всему ведется свой суровый и честный счет.

Снова пробиваемся к Ропше. Колесим проселками. Подбираемся к подножиям высот — от них до Ропши уже километров семь, не более. В укрытии под высотами — штабы полков. Прямо так, в кустах, не только без землянок, но даже и без палаток. А это, мы знаем, скверный признак, очень скверный. Это снова отход. На высотах неумолчно стрекочет винтовочно-пулеметный огонь. За стеной огня — Ропша, моя Ропша, с тихими, зеркальными прудами, заросшими почти до дикого состояния парками, старым, окутанным мрачными тайнами дворцом, с голубым прудком — Иорданью. Десять лет назад там было шумно, весело от студенческих толп — всегда полуголодных (такое было время и такие стипендии), плохо одетых, но неизменно бодрых, радостно и упрямо устремленных в будущее. Мы с увлечением ухаживали за плодовыми садами, выводили карпов из икринок, учились доить коров и чистили коровники, дежурили на пасеке, поело чего лица наши дня на два, на три так изрядно меняли свои черты, что таких изъеденных пчелами даже самые близкие друзья способны были узнать лишь по одежде. Где те веселые парни, где те веселые девчонки? Может быть, иные из них вот на этих высотках лежат за пулеметами или в тех кустах спешно перевязывают раны? Мы же учились этому, стрелять из пулеметов и делать перевязки. Врет желтый от злобы, узкоглазый тип. Мы учились, и неплохо учились. И если чему нам еще и учиться, то только не у гитлеровской банды, не у фашистов, не у тех, кто обалдел от звериной жажды покорять, подавлять, прибирать к рукам весь мир.

Бой впереди разгорается. Воздух вспыхивает от шрапнелей, фугасок и мин. Ревут тапки. Смеркается, но над землею светло от пожаров. На дорогах все круче и круче каша отхода…

Поздно ночью вернулись в Петергоф, хотели было забраться в царский вагон переночевать. Но вагон был тщательно заперт. Поехали к морским летчикам.

Утром решили навестить бригаду «Оборонной стройки». В нотариальной конторе никого из наших не оказалось. То ли выехали в леса, то ли уже и в Ленинград. Поколесили по штабам, нашли своих ополченцев, 2-ю ДНО. Ополченцы были, оказывается, уже совсем неподалеку от Петергофа. Они отошли сюда с тяжелыми, упорными боями.

День прошел в метаниях по дорогам. Военные тучи сгущались. Отовсюду шли известия, что враг наращивает удары, вводит в бой все новые и новые части. Ему нужен Ленинград, и вот-вот из пригородных лесов он вырвется к окраинам города, на открытые приневские равнины.

К вечеру и мы отправились в Ленинград. В Петергофе уже не было никакой тишины. На всех перекрестках тут рвались снаряды и мины. Мы буквально без всякого иносказания проскакивали через огонь. Бой шел возле Знаменки и Стрельны. Это означало, что в минувшую ночь немцы еще ближе придвинулись к заливу. Скопление, столпотворение из бойцов смешавшихся подразделений, из верениц повозок, из машин, пушек, тягачей…

Думаю, что мы последние, кто посуху проехал через все это из Ораниенбаума в Ленинград. Следом за нами немцы подходили к самой Стрельне; чуя близость желанного им города-гиганта, они зверели до того, что даже зачем-то лупили из автоматов по застрявшим на стрельни иском кольцо нашим остекленным зеркальными стеклами ленинградским трамваям.

Немцам казалось, видимо, что они уже в Ленинграде, по всем направлениям летело их радостное радио.

До улиц Ленинграда от этого трамвайного кольца и в самом деле оставалось каких-нибудь двенадцать километров. А до Автова и того ближе — совсем рядом, шаг шагнуть. Солдаты Гитлера уже видели наш город, видели эллинг завода, на котором я работал двенадцать лет назад и который назывался в ту пору «Северной судостроительной верфью», видели Васильевский остров. По нашим пятам они выходили к заводу «Пишмаш»[3].

15

Назавтра, зайдя в продовольственный магазин на улице Лассаля, который напротив входа в Европейскую гостиницу, мы увидели, что со вчерашнего дня нормы продажи хлеба и других продуктов по карточкам, оказывается, ощутимо снизились. В июле, когда только-только ввели эти осточертевшие советским людям карточки, без которых на долю нашего поколения выпали каких-нибудь несколько лет времен нэпа да самые последние годы перед войной, — тогда, в июле, по этим карточкам выдавалось довольно прилично: рабочим — по 800 граммов хлеба в день, служащим — по 600 граммов. Практически такую норму было и не съесть. Мяса рабочим в месяц полагалось по 2 килограмма 200 граммов, служащим — по 1200 граммов. Ты приходил в магазин, подавал свои карточки, из них выстригали талончики — хоть за весь месяц вперед. Будь любезен — «отоваривайся».

Кроме того, без всяких карточек работали коммерческие рестораны и кафе. В столовых тоже карточек не стригли. Всюду было сколько угодно мороженого, пива, пирожков и пончиков. Никакого ограничения в пище люди не ощущали.

И вдруг — 12 сентября — как отрезало: хлеба по 500 рабочим, по 300 служащим. Никаких пирожков, никакого мороженого. Магазины опустели в течение одного дня: все брали на карточки вперед. Зайдя вечером в этот продмаг на улице Лассаля, мы смогли на все дни, оставшиеся в сентябре, приобрести по моей рабочей карточке граммов 800 колбасы.

Один пронырливый малый сказал мне, что во дворе штабного здания на площади Урицкого есть «генеральский» магазин, этакого полузакрытенького типа, и там еще всего до черта. Если я чего хочу, то пусть поспешаю.

Конечно, кое-чего надо было, раз уж мы с фронта отжаты в город. Сахару надо, каких-нибудь консервов. Но в «генеральском» магазине вопреки слуху оказалось только шампанское, хорошее, доброе шампанское — сухое, полусухое, полусладкое; в других магазинах оно уже исчезло. «Берите, молодой человек, — сказала приветливая продавщица. — Завтра и этого не будет. Все, что здесь на полках, это и есть наш запас. На складе уже пусто». — «Ну что ж, дайте пару бутылочек». — «Что вы, пару! Берите больше. Это же сахар, витамины. Еще как поддерживает. Если бы у меня деньги были, каждое утро пила бы по бутылке вместо чаю». — «Ну, пяток дайте». — «Ах, какой вы непрактичный! Машина у вас есть?» — «Есть, за воротами стоит». — «Ну и все! Платите…» Она назвала довольно солидную сумму — хорошо, что такая сумма у меня нашлась, — отняла мой чек и, пока я число уплаченных рублей пытался разделить на цепу одной бутылки, чтобы таким путем определить, обладателем скольких же бутылок я сейчас стану, ловко упаковывала пакеты, а мне оставалось только со страхом смотреть на то, как от ее стараний быстро пустеют магазинные полки.

вернуться

3

Двадцать три года спустя, после опубликования этой главы «Записей» в журнале «Октябрь», я получил письмо от тогдашнего молоденького лейтенанта, а ныне подполковника Вульфа Евсеевича Лайхтмана и так узнал, что же происходило в тот день на другом участке фронта — в укрепленной полосе на реке Ижоре под Слуцком, где мы побывали с неделю назад.

«Поздней ночью правее нас затрещали немецкие автоматы, застрекотали мотоциклы, ударили орудия, — рассказывает В.Е. Лайхтман. — Немцы не пошли прямо против дзотов. Метрах в 500 от нашего расположения они внезапно переправились через реку и ударили по флангу роты. У командира артвзвода (тов. Лайхтман пишет о себе в третьем лице, — В. К.) связь с КП роты оказалась сразу прерванной, но другие дзоты батальона, расположенные на участке противника, все время докладывали

о ходе боя. Кабельные линии, соединяющие огневые точки между собой, действовали до последней минуты. Вот немцы обходят дзот за дзотом. Гарнизоны отбиваются гранатами и винтовками. Один за другим смолкают телефонисты: «Немцы забрасывают нас гранатами! Погибаем, но не сдаемся!»

Что же делать нам? Вытащить пушки из дзотов невозможно (ведь тяги никакой нет). Стрелять из орудий? Но амбразуры смотрят на ту сторону реки, откуда никто не наступал. Деревня горела. Связи уже не было. Десятки глаз смотрели на своего лейтенанта и ждали приказа… Командир орудия поднял бутылку с горючей жидкостью и бросил в погреб, где хранились снаряды. Взвод в полном составе уходит в направлении Слуцка…

На рассвете появился капитан с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Собрали мы всех, и он сказал короткую речь: «Вы прос…ли деревню. Теперь должны взять ее обратно». Лейтенант-танкист был назначен командиром роты, а лейтенант Лайхтман заместителем.

Впереди лежало ровное поле. Кое-где желтели несжатые полоски полегших хлебов. Новое подразделение двинулось через поле. Были видны перед нами кирка и остатки домов деревни Войскорово, оставленной нами накануне. Немецких солдат разглядеть было нельзя, но в наших рядах то и дело появлялись раненые и убитые. Когда до деревни оставалось немного, пуля ранила лейтенанта-танкиста. Вся ответственность и «полнота власти» перешли теперь к артиллеристу. Не успел он открыть рот, чтобы сказать что-нибудь, как совершенно неожиданно справа, сзади появились три танка. Не разбирая дороги, они мчались прямо вслед наступающим бойцам. На ровном поле не было ни ложбинки или окопчика, которые могли бы служить укрытием. До этого никто из нас не встречался с танками в бою. И случилось неожиданное. Почти одновременно вскочили все бойцы и с нечеловеческой скоростью помчались прочь от зеленых чудовищ. Так как танки появились со стороны Слуцка и путь назад был закрыт, вся рота стремительно поднялась в сторону деревни, занятой немцами. Когда от сумасшедшего бега иссякли последние силы, новый командир роты упал. Но испытывая никаких чувств, кроме смертельной усталости, он взглянул на танки: их пушки вели огонь по немцам. Тут только он сообразил, что это свои. В самом деле, как потом выяснилось, это были три КВ, в которых находились ижорские рабочие (они прямо с завода ринулись в бой).

То ли эти танки сыграли свою роль, то ли наше бегство от них, которое противник мог принять только за атаку, помогло. К вечеру деревня и знаменитый (описанный вами) дзот были опять в наших руках. Бутылка с горючей жидкостью, брошенная Куракиным при отходе, сгорела, но ни взрыва, ни пожара не произошло. В дзоте оказались немецкие котелки и сухари, брошенные солдатами во время отступления. На КП нашей роты, занятой матросами, «хозяином» был морской командир. Когда лейтенант Лайхтман вошел в знакомую землянку, капитан третьего ранга налил ему стакан водки и подал кусок сухой колбасы: «Надо спасать деревню от немецких автоматчиков! Бери люден и действуй!»

Утром следующего дня бойцы роты лежали, окопавшись на кладбище деревни Войскорово. Немцы возобновили наступление. Теперь все хорошо видят врага. Закатав рукава, изрядно выпившие, наступающие нахально перли на нас, не обращали внимания на винтовочный огонь. Наших на кладбище лежало много. Все стреляли, но кто как: иные нервно, беспорядочно, не целясь. Были и такие, которые малодушно уползали потихоньку по мятой ржи в тыл. Но когда совсем близко стали видны фашистские морды, возросла злость, появилось острое желание убить, Уничтожить их во что бы то ни стало. Страха уже не было — только ярость, ненависть. В самый напряженный момент ударили пулеметы, которые имелись у моряков. Куда девалась фашистская кичливость. Оставив несколько десятков убитых и раненых, они откатились назад. Поняли, с ходу нас не одолеешь. С этого момента они пустили в ход минометы. Мины падали среди могил. Осколки срезали кресты, ветви, листья. Когда одна из мин рванула метрах в трех от лейтенанта, что-то обожгло лицо, и казалось, все для него кончилось…»

Лейтенант Лайхтман был тяжело ранен в голову, в плечо, шею, грудь. Его оттащили в тыл, отправили в госпиталь. По стойкость бойцов на этом участке сделала свое дело. За деревню Войскорово противник, неся огромные потери, продвинулся совсем немного и был остановлен.

49
{"b":"283062","o":1}