После таких длинных дорог, как восемь тысяч километров за сутки, после таких климатических контрастов, как ноябрьская Москва и никогда в нашем понимании не знающий зимы тропический Коломбо, хочется отдохнуть, отоспаться, отойти. Но в поездках по заграницам это совершенно невозможно. С первых твоих шагов по чужой земле тебя закручивает неизбежный, фатальный вентилятор.

Проведя какой-нибудь час в отеле, окинув взором порт и город с балкона, выпив бутылочку отлично освежающей воды под названием «тоник», мы, подхваченные ветром этого вентилятора, уже отправились на ежегодно устраиваемую выставку молодых художников. В небольшом зале было собрано несколько десятков живописных и графических работ. Среди них оказались довольно привлекательные, в которых виделось свое, самобытное, цейлонское. Своеобразно по цвету, по замыслу, по содержанию было выполнено полотно, на котором живописец изобразил молодого рабочего, почти мальчика, занятого притиркой клапанов автомобильного мотора. Нам назвали автора этой заметной работы. Им был работающий в механических мастерских сын председателя Компартии Цейлона доктора Викремасингхе Сурен. Привлекла внимание работа и другого молодого художника: «Корни» — поразительное сплетение корней какого-то крупного дерева, вгрызающихся, видно, не в очень плодородную песчаную землю, вгрызающихся упорно, со всей яростью живого, борющегося за жизнь.

Было и еще несколько заслуживающих внимания пейзажей, жанровых сцепок. Но большинство — подражание. Чему? Тем западным образцам, когда стирается национальное, народное, все, что идет от жизни, от острого, пытливого глаза. Лихая кривокосая абстракция или полуабстракция, формалистика в красках. Боясь вот таких работ, как «Корни», как «Молодой рабочий», ее, эту безудержную порчу холста и красок, активно поддерживают. Кто поддерживает? А тот, кто не заинтересован в росте, в развитии национального самосознания народов, недавно вырвавшихся из-под колониальной зависимости. На выставке представлены керамические скульптуры, обожженные в специальной электропечи. Кто же молодым скульпторам Коломбо преподнес эту печь? Всюду проникающий, вездесущий, располагающий миллионами долларов так называемый «Фонд Азии», одна из множества североамериканских организаций, предназначение которых — держать народы других стран в американской узде, скупать человеческие души.

Спустя несколько часов мне пришлось увидеть и живого представителя этого пронырливого мира.

Наш соотечественник Владимир Павлович Байдаков, встретивший нас на Цейлоне, предложил вечером, после выставки, заехать домой к одному, как он отозвался, очень хорошему цейлонскому художнику-реалисту Гарри Пирису.

Дворик с проезжей частью, усыпанной гравием, густая цветущая зелень, со всех сторон обступившая довольно обширный многокомнатный дом с распахнутыми дверьми и окнами, чтобы во все комнаты мог проникнуть ночной океанский ветер. Стены комнат от пола до потолка увешаны холстами и картонами, этюдами, эскизами и законченными картинами, пейзажами, моментально зарисованными сценками и портретами.

— Тут не только мои работы, — объяснил хозяин, крепкий человек с пытливым быстрым взглядом, — но и моих друзей и учеников.

Мы ходим вдоль стен, как обычно ходят на выставках или в музеях, толпой, которая, кроме нас, состоит еще из жены художника, его красивой, статной племянницы, с которой, судя по тому, что мы видим в мастерской, написан не один портрет, из веселого бородача — газетного юмориста, из человека, профессию которого нам по назвали, сказав только, что жена его англичанка, — она тоже была в толпе и непрерывно весело говорила.

Мне показалось, что хозяин, Гарри Пирис, сильнее всего, талантливее, самобытнее в портрете. Необыкновенно выразительно он выписывает глаза, рот, руки, осанку. А чем же другим, как не этим, ярче, зримее, осязаемей передается характер человека? Манера художника точна, чиста, скупа. Видно, что цейлонский мастер прошел хорошую школу.

— Да, я учился в Париже.

Среди его работ немало и забавных проб, шалостей кисти. Есть такие, что не поймешь, где у нее верх, где низ, — из тех помянутых мною абстракций, которые так взлелеиваются хозяевами Соединенных Штатов Америки.

— А что, — сказал Пирис, прекрасно понимая цепу подобной живописи. — Эти штуки чертовски удобны. Их можно вешать и так, и так, и так. — Он по-всячески вертит сбою картинку.

Принесли бутылки с виски и джином, чашки с чаем, национальные сладости и даже солености — орешки с солью. За столиком, в удобных креслах, пошла беседа. Поскольку мне, впервые попавшему на Цейлон, было интересно без исключения все, то и беседа шла, понятно, обо всем. От проблем чисто профессиональных для хозяина до того, как обращаться с кобрами, если они заползают в дом. «Батюшки! — думалось. — Кобры?.. В дом?.. Говорится об этом так, как у нас в Подмосковье говорят о комарах или мухах!»

А веселая англичанка, жена молчаливого человека, профессию которого так и не назвали, рассказывала тем временем случившуюся у них в доме историю.

— Мы оба, мой муж и я, с детства не терпели кошек. Но вот однажды муж сидел за своим рабочим столом. Одет он был в саронг, который, как вы знаете, прикрывает ноги почти до пят, как это и полагается саронгу. И вдруг, мой бог, под ноги мужу, под низ саронга, кидается забредший откуда-то кот… Муж испугай. Но что этот мелкий испуг в сравнении с той опасностью, которая ему грозила! Котище выхватывает из-под саронга… нет, нет, вы не угадаете… кобру! Да, да, это исчадие животного мира. Кто знает, еще бы мгновение — и она смертельно ужалила бы моего мужа. Какой ужас!

— Ну, а что же кот, что кобра? — не терпится мне.

— Кот ее прикончил. Мы его убедили остаться у нас. Он любезно согласился и теперь пользуется в нашем доме величайшим уважением.

Тут из глубин дома вышел хозяйский кот. Такой же короткошерстый, как все коты в тропиках, цвета песка великих пустынь Азии и Африки, с львиной мордой и тем выражением глаз, какое можно видеть у львов и тигров в зоопарках, — неподступно холодным и недружелюбным.

— У нас точно такой киса! — воскликнула рассказчица.

Она могла бы и не говорить этого, потому что все кисы жарких стран, как я заметил еще в Индии, почему-то именно «точно такие же».

В разгар беседы явилась одна шумная, броская, явно привыкшая ко всеобщему вниманию пара — американец с женой. Они только что из посольства США, где присутствовали на панихиде по президенту Кеннеди. Оба хватили по стакану виски и принялись суетиться среди картин. Миссис вела себя нагловато, чувствовалось, что это деловая, пройдошистая дама.

Наконец она наткнулась на ту картинку, о которой сам Пирис говорил, что ее можно вешать и так и этак.

— О! — вскричала дама. — Прелестно! — Она конечно же держала картинку вверх ногами. — Мистер Пи-рис, я с удовольствием ее возьму. Надеюсь, вы не откажетесь поговорить об этом. О цене мы…

— Стоит ли говорить, — поспешил перебить художник. — Берите, пожалуйста, берите. Да будет с вами бог.

Американцы исчезли. Все общество вздохнуло с явным облегчением — стало спокойнее, веселей, никто не старался навязать себя другому, все были равны, чего нет в присутствии власть имущих американцев, неизменно всеми возможными средствами демонстрирующих свою исключительность, особливость, свое превосходство над людьми иных стран земли.

Когда мы возвратились в «Тапробапу», было довольно поздно, можно бы и укладываться спать. Но что такое? К подъезду отеля один за другим подкатывают длинные автомобили, из них выходят дамы в роскошных сарп, джентльмены, несмотря на жару, надевшие темные вечерние костюмы, в накрахмаленных сорочках, при галстуках и «бабочках».

И тут видим афишу, не замеченную днем, которая извещает, что в этот вечер в залах ресторана отеля «Тапробана» состоится некий «полис данс» — бал, который, как я понял, с целью пополнить свою кассу, устраивает полиция.