Мы открыли было рты, чтобы спросить, а что же надо делать, чтобы исполнить то, о чем он говорит, но бригадный комиссар сел в ожидавшую его машину и уехал в ту сторону, где шел бой, навстречу отступавшим. Машина его отчаянно сигналила и пробивалась вперед с упорством ледокола.

Что же, мы получили приказ. Его надо было выполнять. Нам помогло то, что в Яблоницы вскоре въехал грузовик, от которого чертовски вкусно пахло свежим, теплым хлебом. Кузов его был наполнен аппетитными, только что из печки, ржаными буханками.

Народ из рассыпанных частей был голодный. Не ели, должно быть, со вчерашнего дня. Всех привлекал этот чудесный запах.

Мы спросили старшину, сидевшего рядом с шофером, куда они везут свой груз.

— А уж теперь и не знаю куда, товарищи командиры, — ответил он, вылезая из кабины. — Все с адреса сбилось. Тыл полка стоял в Брюховицах, никого там уже нету.

— Так вот, ребята, — сказали мы, — есть приказ комиссара участка обороны остановить драп и накормить бойцов. Давайте-ка ваш хлеб пустим в дело.

Старшина пытался возражать: дескать, ему влетит за это. Но мы с Михалевым влезли в кузов и стали раздавать буханки. Собралась вокруг изрядная толпа. Мы требовали, чтобы от каждой группы подходил «старшой». Красноармейцы довольно быстро сколотились в такие группы. «Старшие» появились. Через полчаса Яблоницы с их прогонами, огородами, околицами, дворами превратились в лагерь. Всюду: на земле, на траве, на обочинах канав, на штабельках бревен, на крылечках, под навесами — группы бойцов. Режут хлеб, вскрывают консервные банки.

Тут мы впервые поняли значение всякого организующего начала. Человек, а в данном случае — боец, должен непрерывно чувствовать это начало. Под бешеным ударом немцев сегодня утром такое начало кое-где порушилось: то ли убило командира, то ли связь с соседом разладилась, то ли еще что, — и люди, всего минуту назад составлявшие подразделение, рассыпались на ничем не связанные между собой единицы. А единица — она только мнит о себе много, на самом же деле она и есть всего лишь единица. Она растерялась и побежала.

Грузовик с хлебом, появившийся в трудную минуту, напомнил людям, что где-то есть штаб, есть КП, руководство, которые помнят о бойцах, заботятся о них, что вслед за хлебом руководство пришлет новые части, артиллерию, танки… Вот уже два командира (мы с Михалевым) наводят порядок. И у людей на душе легче. Они снова попали в русло организованности.

Вскоре в деревне появился взъерошенный майор. Он начал сзывать бойцов такого-то полка. Бойцы откликались. Потом подошли, подъехали еще командиры. Порядок в Яблоницах укреплялся. Мы могли покидать свой случайный пост, слагать с себя чрезвычайные полномочия.

Но в небе, довольно низко, появился «хеншель», неуклюжий и не очень поворотливый немецкий корректировщик.

— «Горбач»! — закричали десятки глоток. — Сейчас начнут давать!

И вновь все пришло в полнейшее расстройство. Люди из деревни бросились в разные стороны. А главным образом, конечно, они устремились по той дороге, которая вела к станции Молосковицы, к железнодорожному пути Кингисепп — Гатчина.

«Великая сила — хлеб, — подумали мы, вновь трясясь лесными дорогами к своему Ополью, — но далеко не все трудные вопросы жизни решаются с его помощью».

В Ополье мы прибыли уже под вечер, усталые, взволнованные; машина наша израсходовала весь бензин. Кое-как дотянули до редакции дивизионной газеты. Здесь выяснилось, что ополченцам приходится туго: немцы весь день предпринимали на их позиции одну атаку за другой. Ополченцы, правда, держатся. Село Среднее уже несколько раз переходило из рук в руки. Идут рукопашные бои, штыковые атаки и контратаки.

Нам рассказывали об этом сотрудники редакции, а мы тем временем трудились над котелками с макаронами. Подошел очеркист Давид Славентантор и взволнованно стал рассказывать о том, что на переднем крае обороны дивизии застряла группа наших товарищей — журналистов, отправившихся к ополченцам еще вчера. В этой группе были старые ленправдисты: Володя Карп, Володя Иванов — юморист и сатирик, больше известный по псевдониму Иван Муха, и еще кто-то. Они, как и Давид Славентантор, представляли теперь газету армии народного ополчения «На защиту Ленинграда». Мы знали, что машины у них нет, что отправились они попутным транспортом, что все они вояки никудышные: половина из них в очках.

А фронт ревел с неугасающей яростью. В районе Ивановского и Поречья над лесами вставали степы черного дыма, горели сами леса. Там рвалось, гремело, вспыхивало. Надо было ехать, надо было подавать руку выручки товарищам. Мы еще, туда-сюда, могли это сделать. Но измученный лесными дорогами Бойко должен был снова садиться за руль, от которого у него и так пекло ладони, он должен был срочно раздобывать бензин и вновь пытаться пробить дорогу к позициям 2-й ДНО.

Едем, однако. Минуем Веймарн. Минуем противотанковый ров, въезжаем в Большую Пустомержу, пробираемся дальше… На дорогах, как и утром, толчея, пробки, Но мы объезжаем это все лесом. Дневная езда в Яблоницы и обратно убедила нас в том, что наш лимузинчик — «козлик» — обладает удивительной проходимостью. У него высокое прочное шасси, он маневрен, не капризен, и мы катим по вырубкам, по минным неглубоким воронкам, перебираемся через канавы — «козлик» выдерживает все.

Посреди пыльной избитой дороги уже в сумерках вдруг встречаем всю корреспондентскую бригаду. Их четверо. Во главе Володя Кари. Грязные, усталые, натерли ноги сапогами: мастеров правильной намотки портянок среди них не оказалось.

— Мы только что сменили позиции, — сказал Карп. — > Вот здесь за лесом наш передний край. Комиссар дивизии Тихонов приказал нам немедленно убираться в Ополье и делать свое дело.

Солнце уже ушло. Но небо было багровым от пожаров вокруг. Машина за машиной везли раненых. И когда встряхивало на ухабах, в машинах кричали. Это был крик нестерпимой боли.

Бойко развернул «козлик», мы все втиснулись в него, почти друг на друга, и двинулись к Ополью. Возле противотанкового рва, где был насыпан переезд, в темноте возились минеры — устанавливали тяжелые фугасы.

Из рассказов, которые начались в машине, мы поняли, что ребята хлебнули в тот день кое-чего такого, которое ходит совсем рядом со смертью. Они ночевали в одном из полков дивизии. Утром их подняла на ноги артиллерийская подготовка немцев, а уже через час или два комиссар полка приказал им занимать оборону в окопчиках вокруг командного пункта, который был атакован прорвавшимися немецкими автоматчиками. Бой вокруг длился весь день с переменным успехом, и только вот появившийся под вечер комиссар дивизии Тихонов приказал всем корреспондентам убираться восвояси.

Поскольку до Ополья пешком было бесконечно далеко, а главное, ноги у них уже не шли, то Давид Славентантор, когда мы вернулись, счел нас их спасителями и с жаром воскликнул:

— Ребята, я напишу о вас очерк в «Большевистскую печать»!

Четвертый день на реке Луге идут тяжелые, кровопролитные бои. Мы знаем теперь, что означает в натуре это слово — «кровопролитные», так часто встречавшееся нам в книгах о первой мировой и о гражданской войнах. Буквально это значит, что льется человеческая кровь, много крови льется на землю, пропитывает собою одежду, брезент носилок, простыни медсанбатов, километры бинтов, доски кузовов санитарных автомобилей и просто полуторок, превращенных в санитарный транспорт.

Раненые, раненые, раненые… На всех дорогах к Ленинграду, к его госпиталям — всюду раненые.

А фронт громыхает и днем и ночью. По всему горизонту на западе стеной стоят багровые зарева.

Наши отошли не только в том районе, где мы раздавали отступающим чей-то хлеб, — не только в районе Слепина и Извоза, но и в районе Среднего Села. Немцы при-блшкаются к Веймарну, грозя отрезать Кингисепп, и к станции Молосковицы, грозя перерезать и дорогу на Гатчину.

Базируемся на Ополье. Ночуем у вносовцев, которым известны все изменения на фронте чуть ли не по часам: их посты продолжают нести свою неусыпную вахту в районе боев.