Надел шинель и отправился пешком в редакцию.

Редактор сидел в кабинете, помешивал ложечкой чай к стакане. Часы на столе показывали половину третьего ночи.

— Вот что, — сказал он, глядя мимо меня. — Как известно, нашими войсками несколько дней назад освобожден Тихвин. Как известно, через Ладожское озеро на днях пробита линия автомобильной дороги на Новую Ладогу. Надо ехать туда, на Волховский фронт.

Я задремывал в мягком кресле. А редактор, не видя и не понимая причины моего молчания, продолжал:

— Мы обдумали. Кроме вас, пока некому. Одни больны, другие в командировках.

— Пожалуйста, — сказал я. — Только у меня жена в тяжелом состоянии. В редакции это известно. Ее бы в госпиталь устроить…

— Возьмите с собой. Ехать она может?

— Не знаю. Надо спросить или ее, или врача.

— Словом, вот вам командировочное предписание. Сейчас без двадцати три, а в пять от штаба армии ПВО пойдет за озеро грузовая машина. Мы договорились, вас захватят.

Позади осталось несколько десятков километров заледенелой, избитой колесами дороги; полуторку на ней то тряско взбрасывало, то как бы испытывало на скручивание или на излом, то сносило в канаву; раз десять машина и вовсе глохла, и происходило это по тем же самым причинам, по каким задыхался, бывало, л наш фронтовой «козлик»: суррогатное горючее, на котором все мы ездим в черте Ленинградского фронта, состоит не столько из бензина, сколько из каких-то масел, а еще точнее — из масляных отходов. Позади ленинградские пригороды, еще несколько месяцев назад такие мирные, солнечные, ныне измятые гусеницами и шинами, тусклые от дыма, от копоти времянок, костров, бомбовых и минных разрывов, серые от шинелей, брезентов, пушек, танков, подвод, хмурые под грузным холодным небом. Мы основательно продрогли в пустом кузове грузовика. Погода неуютная — сыро, мозгло; воздух все еще хранит в себе стылую влагу недавних оттепелей.

Путь от Баскова переулка, от штаба ПВО, у подъезда которого мы забрались под утро в этот гремящий кузов, и до берегов Ладожского озера занял несколько часов. Впереди теперь широкое, далеко уходящее в. дымку, снежное озерное поле, белое в черных оспинах пороховой гари, простроченное нитями автомобильных колей, распаханных, разметенных до льда, отмеченных по сторонам темными вешками.

Перед тем как длинным бревенчатым спуском съехать с высокого берега на лед, мы греемся в одной из избушек, поставленных над озером под кривыми коряжистыми соснами. Мы в Коккореве, где начинается ледовая дорога на Большую землю. Вокруг раскаленной времянки, которую соорудили из двухсотлитровой железной бочки, на ящиках, на табуретах, мешках — шоферы, бойцы, сухие, желтые, голодные женщины, тихие, полуживые дети: возобновилась эвакуация гражданского населения из Ленинграда. Бойцы кормят ребятишек краюхами хлеба, кусками выловленного в карманах сахара, поят чаем. В глазах женщин, стариков, старух не только голод: одним, даже самым всеобъемлющим, самым увесистым словом их переживания выразить нельзя. Уходя от голодной смерти, они уходят и от родных жилищ, от всего того, чем жили долгие годы, расстаются со своим делом, со всеми дорогими — большими и малыми — привязанностями. Им думается, может быть, что, спасаясь от страшного настоящего, они вместе с тем теряют и все свое будущее. Они идут в неизвестность, туда, в глубь страны, куда из западных, захваченных немцем краев уже стеклись миллионы и миллионы людей, не захотевших ходить в рабском ярме гитлеровского «нового порядка».

В избушке появляется капитан-дорожник в извоженном, видавшем виды полушубке.

— Товарищи ленинградцы, нет ли у кого папироски? Сто рублей за одну затяжку! Как там фабрика-то Урицкого, работает?

— Работать работает, да не папиросы больше, а гранаты выпускает.

Порылись в карманах — полпачки махорки нашлось. Бережно разделили на малые щепоти, неторопливо скрутили самокрутки из газетной бумаги; запахло давними колхозными собраниями, рыбалками, ночевками у полевых и лесных костров.

Капитан распустил ремень с кобурой, расстегнул полушубок.

— Сейчас отправитесь дальше, — сказал он, затягиваясь едучим дымом. — Теперь у нас безопасно, лед окреп. А то было…

Оп из дорожно-эксплуатационного полка, который прокладывал дорогу через озеро, на озере находится с первого дня — с того самого, когда начались работы; он все знает, по поводу всего волнуется. Мне, как военному корреспонденту «Ленинградской правды», наверняка умеющему хранить государственные тайны, капитан даже называет номер своего полка — 64-й и сообщает название ледовой ладожской дороги: ВАД-101 — Военно-автомобильная дорога № 101.

— Я еще видел, как товарищи Жданов и Кузнецов на озеро приезжали, сами лично знакомились с обстановкой. Товарищ Жданов сказал: «Без такой дороги, без подвоза с Большой земли Ленинграда не отстоять. А отдавать его мы не собираемся, значит, должна быть дорога. Ясно?» Ясно, говорим. Яснее некуда. Не знаю, точно это или нет, но первыми через озеро прошли будто бы всеволожские партизаны — возвращались с задания в Ленинград. От Кобоны, на том берегу, будто бы на лодках до острова Зеленец, или Зеленцы, — по-разному его называют, — а от Зеленца сюда до Коккорева уже льдом двигались. Слабый льдишко был, по держал. Тогда-то будто бы Военный совет фронта и отдал приказ нашим дорожным частям начать работу и вести ее так, чтобы двадцать пятого ноября трасса вступила в строй. За всю стратегию я вам не скажу, но то, что Тихвин мы взяли сейчас обратно, тут Наша дорога свою роль — уж это точно — сыграла. Несколько дивизий мы по ней на помощь Волховскому фронту перебросили. Танки туда перемахнули, моряки перешли…

— И лед держал?

— Поначалу не очень. Когда я с разведкой шел, в средних числах ноября, он до того еще был жидкий — подводу с лошадью и то не выдерживал. А позже взялся. Через несколько дней мы уже двести подвод перегнали из Кобоны в Коккорево: мешки с мукой. Конная тяга должного результата не дала. И лошаденки еле дышат, и грузу на подводу положишь — смешно смотреть. Двадцатого ноября по трассе на своей «эмочке» лично проследовал начальник тыла фронта генерал Лагунов, может, знаете? За ним для пробы прогнали несколько грузовиков — туда и обратно, и в ночь на двадцать второе ноября решились: выстроили в Кобоне шестьдесят грузовых автомашин с ценным для Ленинграда грузом. Во главе встал один из наших командиров, майор Порчунов, и двинулись. Льдишко потрескивал, гнулся под колесами. Надо было с ходу проскакивать. Остановишься — на дно пойдешь. Шоферы сидят за баранками, а дверцы у кабин отворены: чтоб в случае чего — долой из кабины. Так оно и пошло, и пошло…

— И потерь не было?

— Потерь? — Капитан оглянулся, понизил голос. — Ехать дальше будете, сами увидите. Милый товарищ! Мы тут от южного берега, от Шлиссельбурга, — рукой подать, десяток-полтора километров. Немцы по всей трассе из артиллерии бьют. Что ни день, с воздуха бомбят, пулеметами обстреливают. Лед и сегодня, бывает, ломается. Словом, сами увидите, какое тут местечко для прогулок через озеро.

Я смотрю в окно. На берегу длинными скирдами уложены штабеля мешков с мукой, ящиков с макаронами, вермишелью, бочек с селедками, с треской… Их много, и навезено все через лед батальонами военных автомобилистов и гражданских шоферов-ленинградцев. Дальше припасы для нашего города, для войск, фронта, зябнущих и голодающих в траншеях за Спиртстроем, под Пушкином и Урицком, в районе Ораниенбаума, пойдут железной дорогой. Может быть, и голоду теперь конец? Может быть, и нет нужды в том, чтобы вывозить и вывозить за озеро, в глубь страны, население Ленинграда?

Капитан усмехается на мой вопрос.

— Кое-какие силенки этим продовольствием поддержать, пожалуй, и можно. Но восстановить иссякшие — вряд ли. — Он кивает на голодных людей, задремывающих возле жаркой почки. — Им много, очень много надо. Да и нам с вами усиленная норма нисколько бы не помешала. Вы ели сегодня что-нибудь или нет? — спохватывается капитал.