Дорогое знамя из его рук принял подполковник Витте. Я слушал речь командира, стараясь записать главное.

— Товарищи! — говорил он. — Принимая гвардейское знамя, от лица всего личного состава полка даю торжественное обещание, что доверие, оказанное нам партией и правительством, мы будем оправдывать всей своей боевой работой. В ожесточенных боях с немецкими захватчиками от нашего огня враг понес большие потери. Полком уничтожено до восьми тысяч солдат и офицеров противника, разбито сорок орудий, тридцать шесть минометов, двадцать один танк…

Он перечислял и перечислял потери немцев от огня его пушек. Гвардейцы смотрели на алое полотнище с изображением В. И. Ленина; вновь, как живые, вставали перед ними дела и битвы, через которые полк пришел к знамени гвардии. Месяцы войны пронеслись стремительно. Были они, как жизнь солдата, суровы и трудны. Бойцы учились воевать в пожаре сражений, в бою осваивали оружие, на полях и в лесах били и били гитлеровцев.

Крепко запали те суровые дни в сердце командира батареи Пигиды, который к историческому для его полка событию получил следующее звание и знаки различия старшего лейтенанта сменил на «шпалу» капитана. Он помнит трех офицеров, которых свалил из пистолета в одном из боев; помнит удары своих снарядов в гущу немецких солдат; помнит стрельбу по тяжелым тапкам, по броне германских дивизий, которые осенью рвались к Ленинграду.

Никто тут, в этих шеренгах, ничего не забыл и никогда не забудет.

Подполковник Витте опустился на колено.

— Склоняясь перед гвардейским знаменем, осененным образом великого Ленина, мы, гвардейцы-артиллеристы, клянемся великому советскому народу, партии и правительству в том, что непоколебимо, стойко, беспощадно будем уничтожать немецких захватчиков и с честью оправдаем высокое звание воинов советской гвардии.

Гремит «Интернационал», катится по шеренгам артиллеристов традиционное «ура». Пушки удар за ударом бьют салют, во главу колонны становятся командир и комиссар полка, под своим развернутым знаменем гвардейцы начинают торжественный марш.

Торжественный марш в нескольких минутах хорошего хода танков от позиций врага! Пушки поэтому бьют но холостыми. Это салют особый. Они бьют боевыми по заранее разведанным для этого дня немецким дзотам, траншеям, по дальнобойным орудиям немцев…

Сейчас я по-настоящему увидел, какая могучая у Ленинграда артиллерия и как ее много. Наши пушки стоят и поодиночке и батареями, среди пустырей и во дворах окраинных районов; одни из них врыты в землю, другие катаются на железнодорожных платформах; они всех калибров, стволы у иных такой длины и толщины, что, поставь их вертикально, будут напоминать колонны Исаакиевского собора.

С зимы у нас новый командующий фронтом — генерал Говоров. Он генерал артиллерийский, и это заметно ужо по тому, с какой силой ленинградцы бьют из орудии по Стрельне, Дудергофу и другим местам сосредоточения немецких батарей, обстреливающих Ленинград.

Но этого мало. Длинноствольнью пушки нашего города бьют и дальше, на десятки километров в тылы противника. Мне показали фотоснимки, сделанные с самолета. «Гатчинский аэродром! Узнаете?» Да, я узнал знакомые места, хотя никогда не смотрел на них с воздуха. Я узнал сплетения железнодорожных путей, очертания зданий Красногвардейской МТС, строения и перроны станции Гатчина Балтийская. Около года назад, возвращаясь из села Рождествено, я в тех местах провожал шедшие к Острову наши мотострелковые части, разговаривал с эвакуировавшимся из Таллина англичанином, который верно предугадывал, что война с гитлеровской Германией не будет короткой.

Увидел я на снимке и аэродром, который начинается сразу за станционными путями, — летное поле, ангары вокруг него, земляные холмы над бензохранилищами.

Но в каком это все виде предстало моим глазам!..

Немцы, приспособившие наш аэродром для своих истребителей, должно быть, и думать не думали, что там, в спокойных гатчинских местах, за несколькими десятками километров от линии фронта, их сможет достать советская артиллерия. Даже грохот своих орудий долетал туда лишь с попутным ветром. А два десятка зенитных батарей и пулеметных установок неустанно стерегли небо над аэродромом. Можно себе представить, как за несколько минут до того, что зафиксировано фотопленкой с нашего воздушного разведчика, немецкие летчики благодушествовали на травке после завтрака, как возились механики возле «мессершмиттов», выстроенных на зеленом поле.

И вдруг ударил гром — земля и дым взметнулись над бетонной дорожкой. Небо безоблачно, чисто, в нем нет ни туч, ни самолетов. Откуда же бьют эти бомбы, оставляющие огромные воронки? Они падают с неумолимой точностью каждые пятнадцать секунд. Горячий ветер сметает с поля машины, ломая им крылья и фюзеляжи, разваливает ангары; с ревом рвутся на складе фугасные бомбы; пылает бензин в подземных хранилищах. Вместо с машинами гибнут фашистские летчики и механики, в обломки превращаются зенитные пушки. Черный смерч бушует на аэродроме в Гатчине.

В немецких штабах трещат телефоны. Немцы подымают в воздух с других аэродромов самолеты-разведчики, включают все средства обнаружения источников этой убийственной грозы. Они засекают в конце концов советскую пушку в районе мясокомбината на ленинградской окраине. И когда она, опустив ствол, укрытая брезентом, отходит по железнодорожной ветке в укромное место, на опустевшую позицию, с которой пушка только что стреляла, обрушивается ураган вражеских снарядов.

Гатчинский аэродром испахала снарядами и вывела из строя установленная на железнодорожных колесах морская сверхдальнобойная пушка, которой командует старший лейтенант Михайлов.

Мы сидим вместе с командиром в его вагоне. Михайлов — артиллерист морской, он в одной тельняшке, веселый, довольный отлично сделанным делом. Одну за другой передает он мне эти фотографии знакомых мест. Аэродром на снимках покрыт крупными оспинами воронок, забросан обломками самолетов; по его окружью — развалины ангаров и плотный дым пожарища.

Командир доволен, это ясно, но изо всех сил старается не показывать этого. «Так себе работка, — хмыкает он. — На троечку».

И снова я убеждаюсь в том, какой сложный путь аналитических вычислений предшествует стрельбе из тяжелых орудий. Михайлов готовится снова открыть огонь. Перед ним раскинута карта с очертаниями вражеских аэродромов, с линиями путей далеких железнодорожных узлов, с квадратиками зданий тыловых поселков врага.

А задание он получил такое: разбить эшелоны с новыми, свежими частями немцев, идущие к Ленинграду, и с боеприпасами на станции Вырица.

Я слежу за тем, как он прокладывает на карте тонким карандашом прямые красные линии — это линии полета снарядов. На бумаге возникают колонки цифр, значки логарифмов. Мне это тоже знакомо. Так мой брат, инженер, рассчитывал, бывало, необходимую прочность сооружений на тех крупных строительствах, в которых он принимал участие. Михайлов объясняет, что он обязан учесть все: плотность воздуха, скорость и направление ветра, температуру заряда, износ орудия… Чего стоит, скажем, ошибка в определении степени износа орудия? Расхождение на один процент при стрельбе на такую огромную дистанцию дает промах в сотни метров.

Через четверть часа орудие, подняв длинный узкий ствол круто в вечернее небо, по команде Михайлова «Залп!» хлещет слепящим пламенем. Я поражаюсь, как легко эта махина на колесах повинуется рукам комендоров. Комендор Юдин коснулся приборов, и ствол плавно пошел вверх. Наводчик Гузиков погнал его по горизонтали, когда Михайлов решил изменить направление огня. Снаряды орудия очень тяжелые, но погребные Шакуров и Биктеев подают их с привычной легкостью. Гудят моторы, возле которых работают Кравченко и Батынин. Коммутаторный Мохов распределяет ток.

От каждого удара, думается, все сооружение на множестве колес сорвется с рельсов и повалится под откос, в соседние огороды, руша опустевшие окраинные домики, — так сильны эти удары.