На участке 55-й армии, как, впрочем, и на других участках Ленинградского фронта, немцы, кажется, остановлены прочно. Остановились они, надо отдать нм должное, очень ловко — захватив повсюду удобные, выгодные позиции — на высотках, по крутым берегам рек, вдоль насыпей железных и шоссейных дорог, на опушках лесов и парков.

Сейчас идут, как пишется в сообщениях Совинформбюро, бои «местного значения». Наши войска стремятся улучшить позиции, кое-где повышибить врага с высоток, поотбросить его в низины, в болота.

Иногда попадаются пленные. Но редко и мало. Немцы панически боятся плена; их пропаганда убеждает солдат в том, что каждый попавший в плен немедленно расстреливается русскими.

Вчера на наших глазах произошел случай. Из штаба армии после допроса в разведотделе вывели пленного немецкого солдата. Его вели в баню под берег Невы, потому что он весь был во вшах. Немец шел, перепуганно озираясь на автоматчиков, следовавших с двух сторон; был он в длинной шинели, в которой путался и оступался, в неуместной для наших холодов пилотке с отогнутыми на уши краями. На спуске к Неве бойцы копали яму для землянки. Увидав эту яму, облепленные глиной лопаты, комья рыжей земли, немец пал на колени и дико завопил. Он подумал, что его привели расстреливать.

Мы смотрели на него, охваченного, как говорят в таких случаях, животным страхом, цепляющегося за полы шинелей наших красноармейцев, и не могли не вспомнить рассказ Данилина о том, что творят эти мерзавцы в Слуцке, в окрестных колхозах. Он же оттуда, этот вояка, из Слуцка, из колхоза «Расцвет», где возле колодца была убита пулеметной очередью молодая колхозница Зина Калугина.

У одного из таких трусливых «завоевателей» нашли письмо из дому. Немка пишет мужу: «Все знают у нас, как трудно вам воевать. Русские не люди, а кошмар. С ними, слышали мы, эти ужасные политруки».

Письмо Греты подсказало нам тему. А не написать ли, подумалось, о политруках? Уж очень страшны они гитлеровцам. Настолько страшны, что немцы посвящают политрукам тонны и тонны листовок.

Раскиданные с «хеншелей» и «фокке-вульфов», листовки эти на всем пространстве от передовой до окраинных домов Ленинграда валяются по обочинам канав, плавают в воронках от бомб и снарядов, мокнут на замшелых брусничниках и на картофельных полях. Размытая дождями, дешевая их краска давно расплылась, и трудно уже разобраться в аляповатых, уродливых картинках, в безграмотных стишках на тему, что, мол, «бей политрука, морда просит кирпича». Кто это сочинял? Может быть, один из тех, которых революция выбросила в Европу после 1917 года? А может, и такие, которые остаются у немцев сегодня?

Рассчитаны листовочки эти на наших бойцов. Наслушавшись-де подобных призывов, бойцы Красной Армии озлятся против политруков, возьмут в руки кирпичи И пойдут бить вышеуказанные «морды».

Почему же такой страх прохватывает немцев именно перед политруками?

Попробуем представить себе это, попробуем разобраться.

Если Ганс, побывавший, скажем, во вчерашнем бою, повидавший русских лицом к лицу, останется жив и приковыляет когда-нибудь обратно в фатерлянд, ему до конца его дней будет помниться студеное октябрьское утро под Ленинградом.

Он делал то, для чего за тысячу километров прикатил сюда в сером, многосильном дизельном грузовике. Он стрелял. Он бил и бил, давя на гашетку. Окопы гремели от пулеметного стука. Пули секли траву над головами русских; изорванный в клочья, летел дерн, никли к земле желтые ветви ракит. Русским, казалось, ни за что не пройти, перед ними пристрелян каждый метр.

Но Ганс увидел в тот день, что есть вещи, которых по учли, не предусмотрели ни имперское командование, ни сам премудрый фюрер. Немец увидел, как над цепью, намертво прижатой к земле, вдруг поднялся человек в серой шинели, поправил ремень портупеи, вскинул штык винтовки и побежал под огонь, вперед. Человек не сказал ни слова, но цепь поднялась тоже.

В этом бою Гансу повезло, он пока избежал смерти. Но в каждую клетку его тела вошел и прочно угнездился там страх. Тот страх, который захватил всю его душонку перед молчаливым человеком, вставшим в рост среди поля, которое звенело от пуль. Он помнит, что бил из автомата, не снимая пальца с гашетки. А человек все бежал, приближаясь и приближаясь. Его обгоняли поднявшиеся с земли русские солдаты.

Ганс подумал, что это командир. Но тогда почему он но орет, как орут в его роте все офицеры перед атакой? Почему не ругается? Почему только молча встал — и за ним пошли?

Немецкий солдат не знал, не ведал, что русский человек, пробираясь под пулями его автомата от одного бойца к другому, в то утро исползал всю передовую в своем подразделении и поговорил без малого с каждым. С одним выкурил «Звездочку», другого угостил глотком воды из своей фляжки, третьему посоветовал по возвращении из боя подбить каблуки подковками — стоптались. И всем, указывая на дымивший позади город, говорил скупо, по-фронтовому:

— Видите?

— Видим.

— Понятно?

— Понятно.

И когда настал час атаки, говорить уже было незачем.

Политрук Литовко — человек тот был политруком, и звали его Михаилом Литовко — погиб. Четверо бойцов вынесли его тело с поля боя. Над свежей могилой вся рота клялась: мстить, мстить, мстить — Михаила Литовко любили. Человек не сможет быть политруком, если его не полюбят бойцы. Политрук — это не столько должность человека, сколько сумма его человеческих качеств.

Мы ездили, ходили по частям, подразделениям, то есть бывали в полках, батальонах, ротах. Отыскать политрука нетрудно. Политруки есть в каждом батальоне и в каждой роте. Но не с каждым из них разговоришься. О них надо расспрашивать бойцов, с которыми политруки едят из одного котелка и спят бок о бок в холодных, заливаемых водой окопах; с которыми делят короткие минуты досуга, если вообще минуты напряженного затишья между боями можно назвать досугом.

Одной из минувших черных октябрьских ночей мы добрались до траншей, до землянок части, которая держит оборону левее совхоза «Пушкинский». До Слуцка, до Павловского парка оттуда, что называется, рукой подать. Рядом и моя опытная сельскохозяйственная станция. Жаль, что стояла ночь и ничего не удалось рассмотреть за брустверами окопов. Только ракеты да ракеты со стороны немцев — желтые, зеленые, красные. Да еще цепочки автоматных очередей трассирующими цветными пулями.

В большой землянке, лежа на полу, вместе со всеми вповалку (потому что, если стоять, низкая кровля но дает разогнуться, а сидеть не на чем), усталые, мы выслушивали рассказы бойцов о политруке Петрове и лишний раз убеждались в том, каких же размеров может достигнуть кажущаяся мелочишка, если ею не заняться вовремя.

Политрук Петров заметил, что многие бойцы что-то уж очень редко получают письма из дому, а если получают, то с невероятнейшим опозданием. А что такое, когда нет писем? Это значит плохое настроение, трепка нервов, душевное угнетение, тревога, всяческие предположения и догадки. Так дело оставлять было нельзя. Петров взялся его расследовать. И что же? Оказалось, бойцы сообщали родным неточные, путаные адреса. Значит, чтобы устранить одну из причин плохого настроения в роте, всего-то и надо было научить бойцов правильно надписывать обратный адрес на конвертах.

И так мелочь за мелочью. А из мелочей складывается то, что носит название «боеготовности воинского подразделения».

Знали бы немцы, кто этот загадочный и страшный для них политрук Петров, может быть, они бы и не стали тратить бумагу на призывы к нашим бойцам вооружаться кирпичами. До войны нынешний политрук был известным в Горьковской области строгальщиком-многостаночником, таким же рабочим, какими в ту пору были и его сегодняшние бойцы. Он их родной товарищ и брат.

«Люди, идущие впереди» — так сказал кто-то о политруках. Нам это очень понравилось. Да, именно, да, точно: в бой они идут первыми. Сколько гибнет их сегодня на торфянистых полях, раскинутых от Пушкина и Слуцка до Невы, до Усть-Тосно! Все они коммунисты, большевики. В батальонах и ротах они олицетворяют собою партию, которая в этой жесточайшей борьбе с фашизмом идет впереди армии, впереди всего народа.