В сумерках меня разыскал Кара-Заим, перепуганный больше из-за себя, чем из-за меня. Может быть, он даже и не пришел бы, если б не подошел срок получать ежемесячное вознаграждение, а в таких случаях он обычно приносил вести, которые считал важными. Эту он тоже посчитал важной, и на сей раз был прав.

Во-первых, он хотел, чтоб я увеличил сумму, ибо ему пришлось заплатить парню, что служит у муфтия, а узнал он от него.

— Это так важно?

— Ну, думаю, что да. Ты знаешь, утром прибыл гонец из Стамбула?

— Знаю. Но не знаю зачем.

— Из-за тебя.

— Из-за меня?

— Поклянись, что не выдашь меня. Положи руку на Коран. Вот так. Сегодня вечером тебя арестуют.

— Он привез указ?

— Кажется, да. Катул-фирман.

— Значит, меня задушат в крепости.

— Значит, тебя задушат.

— Что я могу поделать, судьба.

— Ты можешь бежать.

— Куда?

— Не знаю, я так говорю. Неужели тебе никто не сможет помочь? Как ты Хасану.

— Я не помогал Хасану.

— Теперь это все равно. Ты помог, так тому и быть. Ты помог, не разрушай сам свой памятник.

— Спасибо, что ты пришел, ты подвергался опасности из-за меня.

— Что делать, шейх Ахмед, бедность заставила. И знай, мне жаль тебя.

— Верю.

— Ты во многом мне помог, при тебе дышалось легче. Мы часто тебя вспоминаем, я и жена. А теперь будем еще чаще. Хочешь, поцелуемся, шейх Ахмед? Когда-то мы были вместе на полях сражений, я остался залатанным, ты — здоровым, но вот судьбе угодно, чтоб ты ушел первым.

— Иди поцелуемся, Кара-Заим, и вспоминай меня иногда добром.

Он ушел со слезами на глазах, я остался один в темной комнате, наповал сраженный услышанным.

Сомневаться не приходилось, это наверняка было правдой. Напрасно я обманывал себя безумными надеждами, иначе не могло быть. Вали поднял плотину, и течение подхватило меня.

Повторяю, я был бессилен: смерть, конец. А я полностью не осознаю этого, как прежде, в крепостных подвалах, когда ожидал ее, ко всему равнодушный. Теперь она кажется мне далекой, непонятной, хотя все ясно. Смерть, конец. И внезапно, словно я вдруг прозрел на пороге угрожающей тьмы, меня охватил ужас перед уничтожением, перед этим ничто. Это же смерть, это конец! Окончательная встреча с неизбежной судьбой.

Нет, ни за что! Я хочу жить! Что бы ни случилось, я хочу жить, в одном шаге до смерти, на узкой тропе над пропастью, но я хочу жить! Я должен! Я буду бороться, буду грызть зубами, буду спасаться, пока кожа не лопнет, я найду кого-нибудь, кто поможет мне, я приставлю ему нож к горлу, потребую, чтоб он помог мне, я помогал другим, да все равно, даже если и нет, я убегу от гибели и смерти.

Решительно, преисполненный силы, что дает страх и желание жить, я направился к выходу. Спокойно, только спокойно, чтоб поспешность, испуганный взгляд не выдали, скоро ночь, меня поглотит тьма, я помчусь быстрее гончей, буду бесшумнее совы, рассвет застанет меня в дремучем лесу, в далеком краю, только бы не дышать так прерывисто, словно уже убегаешь от погони, и пусть сердце не стучит так жестоко, оно выдаст меня, оно как колокол.

Но вдруг я обмяк. Исчезли бодрость и надежда. И силы. Все напрасно.

У здания суда стоял Пири-воевода, а по улице расхаживали три вооруженных стражника. Ради меня.

Я направился к текии.

И даже не оглянулся, чтоб еще раз окинуть взглядом здание суда, может быть, в последний раз я здесь, но оно ничем не привязывало меня. Я не хотел да и не мог ни о чем думать. Был опустошен, словно из меня вынули внутренности.

На улице у моста ко мне подошел незнакомый юноша.

— Прости, я хотел пройти к тебе, но меня не пустили внутрь. Я из Девятаков.

Он засмеялся, сказав это, и поспешил объяснить:

— Не сердись, что я смеюсь. Я всегда так, особенно когда волнуюсь.

— А ты волнуешься?

— А как же. Целый час твержу, что тебе сказать.

— И сказал?

— Все позабыл.

И опять засмеялся. Но он не казался взволнованным.

Из Девятаков! Моя мать из Девятаков, половина моего детства прошла в этом селе. Те же горы опоясывают нас, ту же реку мы видим, те же тополя на берегу.

Неужели в своих смеющихся глазах он принес мою родину, чтоб я увидел ее еще раз перед концом?

Что ему нужно? Ушел ли он из села, как это сделал я в свое время? Ищет ли он более широких путей в жизни, чем сельские? Или это шалость судьбы, напоминающей мне обо всем перед большой дорогой? Или это знак, ободрение, посылаемое богом?

Почему именно сейчас появился этот крестьянский парень, который ближе мне, чем он думает? Пришел ли он для того, чтоб заменить меня в этом мире?

Пири-воевода и стражники шли за нами. Обложили они меня со всех сторон, лишь один выход оставят.

— Ты где ночуешь?

— Нигде.

— Пошли в текию.

— Это твои люди?

— Да. Не обращай на них внимания.

— Отчего они охраняют тебя?

— Такой обычай.

— Ты самый важный в городе?

— Нет.

Когда мы вошли, он уселся на ковре в моей комнате, слабый свет свечей скользил по впадинам его худого лица, на стене и на полу приплясывала его огромная тень, я смотрел, как он уминает немудреную текийскую пищу сильными челюстями, может быть не имея понятия, что он ест, ибо думает, чем закончится наша встреча. Но он не озабочен, не растерян. Я не был таким, тогда. Помню первую трапезу, я с трудом проглотил три куска, они застревали у меня в горле.

Как мы различны, и как мы похожи. Это ведь я, иной, дитя природы, снова начинаю свой путь.

Может быть, я снова поступил бы так же, но сознание мое затуманивает скорбь.

— Ты, конечно, хочешь остаться в городе?

— Откуда ты знаешь?

— Не боишься его?

— Чего мне бояться?

— Здесь нелегко.

— А разве у нас легко, Ахмед-эфенди?

— Ты много ожидаешь от жизни?

— Половины твоего счастья мне будет довольно. Это много?

— Желаю тебе больше.

Он весело рассмеялся:

— Да хранит тебя бог. А началось хорошо. Мне и во сне не снилось, что так встретишь меня.

— Пришел ты в добрый час.

— Для меня добрый.

Может быть. Почему у всех должна быть одна тропа?

Я с интересом, может быть, даже с нежностью смотрел на него и словно видел себя, давнего, непостижимо молодого, лишенного опыта, без терний в сердце, без страха перед жизнью. Я с трудом удержался, чтоб не схватить его за руку, мускулистую, твердую, надежную, дабы, опустив веки, вернуть прошлое. Только еще один раз, пусть ненадолго.

Он заметил в моем взгляде печаль, которая к нему не имела отношения. Пользуясь моим неожиданным вниманием, он сказал:

— Ты странно смотришь, будто узнаешь меня.

— Я вспоминаю одного юношу, который точно так же пришел в город много лет тому назад.

— Что с ним?

— Он состарился.

— Пусть это будет единственное зло.

— Ты устал?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хотел бы поговорить с тобой.

— Можем, если хочешь, хоть всю ночь.

— Ты чей?

— Эмина Бошняка.

— Значит, мы родня. И близкая.

— Да.

— Чего ж ты молчишь?

— Жду, пока ты спросишь.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Нету двадцати.

— Девятнадцатый год.

Меня душило волнение. Мы говорили о нем, о старом ходже, о людях, которых я знал, обходя то, что меня интересовало. Не для того, чтоб узнать, но чтоб поговорить, снова коснуться всего, раз уж произошло чудо и судьба посылает его мне именно этой ночью, чтоб я мог погрузиться в мысли о том, что когда-то лишь однажды было реальностью, а теперь стало тенью. Но это все, что у меня есть. Остальное чужое. Остальное — ужас.

— Как мои отец с матерью?

— Да хорошо. Могло быть хуже. Смерть Харуна подкосила их. И нас всех. Теперь они немного успокоились, но еще плохи, сделают самое необходимое по дому, усядутся, смотрят в огонь. Тоска.

Он засмеялся. Смех его был звонким, веселым.

— Прости. Сам собой вырывается, даже когда грущу. Вот так и живут. Люди им помогают, как могут. Да еще есть кое-что из того, что ты послал.