— Ты доволен своими занятиями? — начал я окольным путем.

— Да.

Он улыбнулся и, озорно заглянув мне в глаза, спросил без обиняков:

— Признайся, ты не об этом хотел спросить.

— Ты читаешь чужие мысли, как ведун.

Он ждал улыбаясь, разрушая мою недоверчивость своей откровенностью и ясным ободряющим взглядом. Я воспользовался благоприятной возможностью, возможностью для себя, он всегда щедро предлагал другим такую возможность.

— Когда-то ты думал, как я или подобно мне, как мы. Измениться нелегко, нужно отбросить все, чем ты был, чему ты научился, к чему ты привык. А ты переменился абсолютно. Это так же, как если бы ты заново учился ходить, произносить первые слова, приобретать основные навыки. Должно быть, на это оказалась важная причина.

Он взглянул на меня со странным вниманием, словно бы я вернул его в прошлое, напомнил о давно забытых перенесенных страданиях, но напряженное выражение на его лице тут же исчезло.

— Да, я переменился,— спокойно подтвердил он.— Я верил в то же, во что и ты, как и ты, и, может быть, убежденнее. А потом Талиб-эфенди в Смирне сказал мне: «Если ты увидишь, что юноша устремляется в небо, схвати его за ногу и стащи на землю». И он стащил меня на землю. «Тебе суждено жить здесь,— выругал он меня,— ну и живи! Живи как можно красивее, но так, чтоб тебе не было стыдно. И скорей смирись с тем, чтобы бог тебя спрашивал: почему ты этого не сделал? — чем: почему ты это сделал?»

— И что ты теперь?

— Брожу по широким дорогам, на которых встречаются и хорошие и дурные люди, с теми же заботами и тяготами, как и здесь, которые так же радуются своему крохотному счастью, как и повсюду.

— Что было бы, если бы все пошли по твоему пути?

— Мир был бы счастливее. Возможно.

Он замыкал беседу.

— Теперь тебя ничто не касается. Это все, чего ты добился?

— Даже этого не удалось.

Я сижу и беседую со все меньшим вниманием, со все меньшим интересом, я многого ожидал от его исповеди, а не получил ничего. Его случай единственный в своем роде. Он или чудак, или умный человек, скрывающий свои причуды, быть может, неудачник, своим упрямством защищающий себя, но для этого нужно быть или слишком слабым, или слишком сильным, а я — ни то ни другое. Мир держит нас крепкими путами, как их оборвать? И для чего? И как можно жить без верований, которые, как кожа, приросли к человеку, которые стали его вторым «я»? Как можно существовать без себя самого?

Потом мне вспомнился брат, вспомнилось, куда я направился. Вспомнилось, что я боюсь оставаться один.

— Я пришел поблагодарить за подарок.

— Мне бы хотелось, чтоб ты пришел просто так. Поговорить ни о чем и ни для чего.

— Давно я не испытывал такого волнения, как вчера. Хорошие люди — счастье на этом свете.

Это была простая учтивость, ни к чему не обязывавшая ни того, кто говорил, ни того, кто слушал. Однако я вспомнил о вчерашнем вечере, и мне показалось, что я на самом деле так думаю и что я мало сказал. Я испытывал желание сказать больше, удовлетворить какую-то свою потребность, которая все росла, хотелось преисполниться нежности и тепла. Напрасно Хасан со смехом пытался остановить меня, теперь это было невозможно. Я держался за него, как за якорь, он был мне необходим как раз сейчас, в эту минуту, как важно, что он мне дорог и оказался лучше всех. Я сказал, что завтра же, а может, и сегодня, сделаю для брата все, что могу. Я верю, что я прав, и буду искать справедливости там, куда смогу попасть. Возможно, это будет нелегко, возможно, я столкнусь с трудностями (я их уже предвижу: сегодня утром муселим не захотел меня принять, мне грубо ответили, что его нет, хотя он вошел в здание передо мной), может быть, я останусь один и мне будет грозить опасность, вот поэтому я и пришел сегодня к нему, я чувствую, что он близок мне, и, ничего от него не требуя, кроме обычных человеческих слов, я хотел только это ему и сказать, ради себя.

Правдой было то, что я высказал, какой-то необыкновенной внутренней правдой, которая и привела меня сюда, и себе самому я стал понятен лишь сейчас, перед ним. Вступая на путь, ведущий к гибели, начиная опасный бой, я видел одного-единственного друга, он пришел ко мне одновременно с бедой, чтобы она не поглотила все, я понимал: мне ничто не может помочь, да и не в этом дело, что-то глубокое, неосознанное внутри меня заставляло сохранить его. Может быть, только тогда, перед этим сдержанным человеком, спокойно слушавшим меня и почувствовавшим по голосу мою затаенную тоску, может быть, только тогда, повторяю, полностью осознал я пустоту, которую ощутил сегодня утром перед полицейским управлением, изумленно слушая стражников, которые спокойно мне лгали. Я был унижен, но у меня не было сил почувствовать оскорбление. Меня потрясло осознание того обстоятельства, что моего брата и меня окончательно связали веревкой осуждения. Спасая его, я вынужден был спасать себя. Но перед самим собой я не мог скрыть ту ледяную пустоту, которой дохнуло на меня. Я знал, что муселим не единственная дверь, в которую мне надлежит постучаться, не единственный человек, который должен услышать мое требование, найдутся и другие, лучше и сильнее этого бандита, обезумевшего от власти, но я-то тем не менее перегорел, внезапно обессилел, подобно человеку, сбившемуся ночью с пути. И это было причиной того, что в припадке откровенности, в поисках опоры я связывал себя и Хасана узами дружбы, скреплял застежками любви, изумляясь самому себе и своим неожиданным желаниям, неразумным настолько же, насколько и неодолимым. Это мне удалось, я сделал самое лучшее из того, что было возможно, направляемый своей бессознательной хитростью, появившейся от понимания своего бессилия, нахлынувшим стремлением удовлетворить свою безумную жажду, наверняка существовавшую уже давно, но подспудную, придавленную. Много времени спустя помнил я эту минуту и то неизбывное чувство умиления, которое меня охватило.

Я заставил разволноваться и его. Широко раскрытые синие глаза его смотрели на меня так, будто он только сейчас узнавал меня, выводя из какой-то обезличенности, наделяя обликом и человеческими чертами. Обычное его выражение смешливой веселости перешло в какое-то внутреннее напряжение, а когда он заговорил, то передо мной снова был спокойный и сдержанный человек, владеющий своими чувствами, следивший за тем, чтобы не слишком проявить их, подобно людям, которые легко забывают о своем восторге. Его горение было длительным, это не был тот огонь, в котором сгорают слова. Это тоже показалось мне новым. Не далее как сегодня, совсем недавно я считал его легковесным, пустым, правда, где-то в глубине души наверняка я думал иначе, потому что зачем бы я пошел именно к нему, когда мне понадобилось человеческое слово. Это моя новая любовь защищала его, мой восторг, которым я был обязан ему, испугавшись одиночества. Впрочем, безразлично, пусть он поверхностен, пусть он легкомыслен, пусть он растрачивает свой незаурядный ум, как хочет, но он хороший человек и знает тайну, как хранить дружбу. Мне она неведома, он откроет ее мне. Может быть, это молитва перед великим искушением, талисман против сил зла, гадание перед паломничеством в страдание.

Однако никогда не знаешь, что мы вызываем в душе другого человека словом, которое для нас обладает вполне определенным значением и проистекает только из наших потребностей. В нем я, кажется, пробудил тщательно запрятанное желание вмешиваться в чужие судьбы. Получилось, будто он едва дождался взрыва моих симпатий, чтоб протянуть руку и оказать помощь. Слов ему было недостаточно.

— Мне приятно, что ты питаешь ко мне доверие,— с готовностью сказал он.— Я помогу тебе, чем смогу.

Все в нем вдруг ожило, он приготовился к действию, к опасности. Пожалуй, надо его остановить.

— Я не ищу помощи. Думаю, она и не нужна.

— Помощь никогда не помешает, а сейчас она нужна тебе больше, чем когда-либо. Мы должны поскорее вызволить его и убрать отсюда.

Он встал, взволнованный, устремленный вперед, глаза его пылали недобрым огнем. Что я пробудил в нем?