Я считал, что его мучают воспоминания, от которых он не в состоянии избавиться. Это могло кончиться плохо и для него, и для меня, ведь так недолго и возненавидеть друг друга. Но лишь только он выходил из состояния мрачной отрешенности, как вновь становился приветливым и ласковым, и я тоже успокаивался. Сколько мужества и силы надо иметь, чтобы сохранять доброе расположение ко мне, когда в сердце оживал покойный сын!

А может быть, эти внезапные приступы ипохондрии вызваны физическим недомоганием. Сирокко дул во все время нашего пути, море было бурным, и корабль то зарывался носом, то вставал на дыбы.

Я спросил Шехагу в тревоге:

— Зимой море всегда такое?

— Часто.

— Почему же ты тогда каждый год ездишь?

— Люблю Венецию. Веселый город, особенно сейчас, во время карнавала.

На что ему карнавал?

— А когда не карнавал? Наверно, такая же тоска, как у нас.

— У нас всегда тоска.

— Не любишь Боснию?

— Не люблю.

— Переехал бы в Венецию.

— Может, и ее возненавидел бы. Так лучше.

Что такое это его паломничество в чужой город? Привычка ли, укоренившаяся за многие годы, попытка убежать от себя и своего горя или у него там какая-то романтическая связь, которая хотя бы на время снимает с души напряжение? Не знаю, но его любовь к этому городу казалась мне странной и наигранной, словно кому-то наперекор.

Венеция — это кружево, рассуждал он, город, построенный, чтоб им любоваться, созданный для всевозможных радостей, готовый принять любого. Все истинно человеческое находит в нем прием и понимание, это город зрелых людей, которые не стыдятся и не боятся того, что делают; слабости людей воспринимают трезво и спокойно, достоинствам и благородству радуются. Законов у них немного, но их отличает строгость и справедливость, они знают: чем больше законов, тем больше мошенников. Правителей у них немного, потому и прихлебателей мало. Наказывать наказывают, но за преступления и без самодурства, без ненужной жестокости. О государстве пекутся все, налог платят соответственно своим возможностям, а больше всего средств тратят на школы и украшение города. Есть богачи, но нет нищих. И несправедливость есть, но нет насилия. Есть тюрьмы, но нет застенков. Горожане выбирают управу, каждые три года сменяют ее и выбирают новую. Сила их в согласии, к которому они стремятся и которого добиваются. Рая они не создали, но жизнь устроили, насколько это возможно, наилучшим образом.

«Неужто и такое есть на свете?» — удивлялся я.

Шехагин рай я сразу учуял носом: от каналов, в которые щедро сливались помои со всего города, несло смрадом, а над неподвижной водой стлался туман, отдающий плесенью, словно этот удивительный город, богатый водой и бедный сушей, не продувал никакой ветер.

Сомнительным показался мне этот рай. Пожалуй, свое видение прекрасной жизни, как он ее себе представляет, Шехага связывает с этим городом без всяких оснований, лишь потому, что он хочет, чтоб где-то существовал такой город и он мог думать о нем, глядя на наше убожество, чтоб легче было сносить наш ад. Возможно, в этом частично проявлялась его месть: видали, как в Венеции живут! А возможно, и больше чем месть — вера и желание, чтоб был на земле город, страна, где жизнь не цепь сплошных страданий и несправедливостей. А если такое может быть в одном месте, почему бы ему не быть и в другом? Город мечты создало страстное желание иметь его. И Шехага знать не хочет, что он существует лишь в его воображении.

Похоже, эта поездка — паломничество в святые места прекрасных грез.

— Ну, разве не красиво? — спрашивал он меня то и дело, а я смотрел на старых портовых носильщиков, которые понуро сидели вдоль стен, прячась от ветра.

Так о чем же они пекутся — о делах государства или о куске хлеба? Неужто и они верят, что живут в раю? И будто эти роскошные дворцы выстроены для них? И это они сменяют правителей? И это у них спрашивают мнение, когда решают государственные дела?

Есть богатые, значит, есть и бедные.

Нетрудно построить счастливый город в мечтах, труднее представить себе его в действительности и еще труднее сохранить веру в него.

Каким образом Шехаге удалось это сделать?

Спрошу его позже, когда придумаю, как лучше спросить.

На пристани нас встретил Осман Вук, прибывший раньше с грузом шерсти. Он собрался было с места в карьер докладывать о делах, но Шехага прервал его усталым движением руки: потом!

Осман Вук проводил нас в гостиницу на канале. Шехаге отвели просторную комнату с передней, меня поместили в маленькой рядом.

Я положил вещи, умылся и пошел к Шехаге договариваться, что мы будем делать сегодня. К своему изумлению, я застал его в кровати. Он даже не разделся.

— Плохо тебе?

— Отдохну немного.— Он усмехнулся.— Годы никому спуску не дают. Прежде я легко переносил дорогу.

— Попробуй заснуть. Я зайду позже.

Осман сидел в зальце на втором этаже. Он знал, что Шехага лежит, но был скорее разочарован, чем встревожен. Когда я сказал, что Шехага устал с дороги, он с сомнением покачал головой:

— Если б только устал, он не лег бы. Не станет человек ехать из Боснии в Венецию, чтоб сидеть в доме. Не нравится мне он. Не нравится.

То же самое он повторил, когда мы вошли в мою комнату. Вздыхал и охал: надо же такому случиться! Его не пришлось долго расспрашивать, в чем дело, он тут же выложил, что договорился на вечер с какими-то греками и герцеговинцем играть в кости. Ну а теперь, конечно, все лопнет, пропал верный выигрыш: во-первых, он, скорее всего, понадобится хозяину, если тот простыл или животом занемог, а во-вторых, у него выручка за проданную шерсть, а с деньгами по ночам ходить опасно, особенно здесь, в Венеции. Вот так всегда бедность с невезеньем рука об руку идут. Вчера он проиграл, только греков заманил на эту ночь — и на тебе!

— С чего бы тебе быть бедным? Ты же хорошие деньги получаешь!

— Руки у меня дырявые, деньги враз просыпаются, только я их и видел.

— На что же ты их тратишь? На женщин?

— Спроси лучше, на что не трачу!

— А если и сегодня проиграешь?

— Ты что, вспомнил Брчака? — Он весело рассмеялся.— Это совсем другое. Брчак — король игроков, а греки просто торговцы. Продали два парусника оливкового масла. Я вчера посмотрел, как они играют,— один парусник мог бы быть мой.

— Хорошо ли отбирать у людей такие деньги?

— Они у меня тоже отобрали бы, если б могли.

— Ладно, я побуду с Шехагой. Иди занимайся своим дьявольским промыслом. Выручку от шерсти оставь у меня, напиши, сколько там денег.

— Неловко мне тебя затруднять. Может, всю ночь сидеть с ним придется. Право, неловко.

— Знаю, как тебе неловко, цену себе набиваешь! Для чего ж ты мне все и говорил, если не для того, чтоб я тебя подменил?

— Честно говоря, верно,— согласился он смеясь.— Спасибо, я тебе тоже услужу.

— Что с Шехагой, как ты думаешь?

— Видно, с желудком что-то. Скажи хозяину, пусть заварит ромашки, и дай ему. А может, и не понадобится.

Теперь он преуменьшал опасность, оправдывая себя, что проведет ночь в игре, а не у постели больного хозяина.

— Почему Шехага каждый год ездит в Венецию? — спросил я Османа, знающего все тайны своего хозяина.

— С сыном сюда приезжал. До того, как тот на войну ушел. Сын гулял напропалую. Завтра увидишь, Шехага обойдет все места, где сын веселился.

О боже! Правда всегда оказывается горше и больнее, чем все, что мы можем себе вообразить.

Вечером шум карнавала приблизился к гостинице. Шехага поднялся посмотреть и пошатнулся — ноги совсем не держали. Я едва успел подскочить и не дал ему упасть. Внезапная слабость этого могучего человека напугала меня всерьез, и я упросил его раздеться и лечь, а карнавал, мол, мы увидим и завтра.

Обессиленный, он позволил себя раздеть, лег и закрыл глаза. Не открыл он их и тогда, когда карнавальный шум раздался под нашим распахнутым настежь окном.

Я выглянул в окно. Толпа мужчин и женщин в причудливых нарядах с невообразимым шумом и гамом двигалась по улице, отдельные голоса разобрать было невозможно, свет факелов и китайских фонариков отражался в тихой воде канала.