— Ты сказал ему о нашем разговоре?

— Сказал.

— И что он говорит? Смеется, конечно. Он всегда смеется.

— Смеется и не может понять, чего тебе от меня надо.

— Видать, знает, от кого надо.

— Я спрашивал, что сердар Авдага вынюхивает. Он понятия не имеет.

— О чем еще говорили?

— О Шехаге. Опять из дому ушел.

— Какое тебе дело до Шехаги?

Терпение и упорство в нем чисто бульдожье — не выпустит жертву из зубов, хоть челюсти ему свороти. Неужто так и будет щелкать зубами у моего горла, пока один из нас не рухнет? Ходит вокруг меня как хищник, неуверенный в своем прыжке, но, стоит ему почувствовать, что не промахнется, тут же сломает мне хребет.

Уразумев, что я и Махмуд — слабые звенья в цепи, в нас и вцепился. И не отпустит.

Прекрасная перспектива льдом сковала сердце, а мозг превратила в тяжелое месиво, лишенное всякой способности думать. Это продолжалось одно мгновенье, долгое и мучительное, от ужаса и волнения перехватило дыхание, мысленно я слепо и затравленно озирался, готовый бежать куда угодно, лишь бы избавиться от этого кошмара.

Но подобно тому, как в голове неожиданно и беспричинно образовалась пустота, а в сердце поселился ужас, во мне вдруг вскипела ярость, словно после внезапного застоя бурно заходила кровь в жилах, пробужденная чувством стыда за унизительный страх. Я понимал, ярость не спасет меня, однако запал был слишком силен, и сдержаться я не мог. Разозлился я на себя, на собственное малодушие. Что он знает? Если и впрямь что-то ему известно, почему не ищет в нужном месте? Мусолит веревочку, где потоньше, терзает беззащитного.

Обосновав таким образом свою ярость и обиду, я почувствовал всю ее правомерность и неподдельность.

— Говоришь, какое мне дело до Шехаги? — сказал я сквозь зубы самым язвительным тоном, на какой только был способен, с острым желанием унизить и себя, и его.— А известно тебе, сколько времени я хожу без работы? Вот и увиваюсь вокруг Шехаги, ем его глазами, говорю любезности, только бы он нашел мне какое-никакое место, чтоб хоть не грызть себя за то, что меня отовсюду гонят как последнюю собаку! Понял теперь, зачем мне нужен Шехага? Скажи спасибо, что я еще не подался в гайдуки, к Бечиру Тоске! Ну что ты ко мне пристал? Над сирым и убогим, Авдага, легко куражиться!

— Чего ты взъярился? — спокойно спросил он.— Что я тебе сказал?

— Оттого и взъярился. Ходишь вокруг меня, вынюхиваешь. Возьми и скажи прямо: так-то и так. Что знаю, скажу.

— О чем вы разговаривали с Омером Скакавацем?

— Я уж говорил тебе: хотел купить у него табаку. Не веришь, спроси у него.

— Я спрашивал. Он то же самое говорит.

— Ну что ж ты еще хочешь?

— Это и подозрительно, что вы одинаково говорите. Вот те на. И смех и горе!

— Прости, Авдага, ты все-таки старше меня, но ты, право, чудак какой-то. То, что для любого другого доказательство, для тебя повод для подозрений.

— У меня все на подозрении. И чего ты так яришься? — добавил он рассудительно.— У кого совесть чиста, тот покоя не теряет, а на ком есть вина, вот тот из себя выходит, потому как волнуется.

— Ладно, в чем моя вина?

Он не торопился с ответом, молчал и буравил меня своим тяжелым взглядом, в котором было и сожаление, и обида, и грусть, и еще не знаю что, словно он видел меня насквозь и ему было жалко и обидно, что я не хочу признаться. И не признаюсь, думал я. Выдержу, стисну зубы, перетерплю, пока минует меня эта напасть, как тяжкое ненастье.

А если не минует?

Наглядевшись и налюбовавшись на меня, он снова принялся за свое.

— Легко, говоришь, куражиться над сирым и убогим? А над кем нелегко?

— С меня хватит моей печали, другие меня не касаются.

— А у этих других есть имя?

— Авдага, повторяю тебе: я понятия не имею, что тебе от меня надо. Ты будто ворожить задумал. Околдовать меня хочешь.

Еще раз почтив меня своим умильным взглядом, от которого птица оцепенела бы и обмерла, как от змеиного, он не спеша пошел вниз по улице.

И слава богу, потому что мне стало дурно, я задыхался, будто он уже стиснул мне горло.

В памяти воскресла бабушкина сказка о вампире, черном демоне, которую она мне рассказывала в давние-предавние времена. В ночь под рождество он подлавливал людей на развилках дорог и вскакивал им на спину, вонючий и тяжелый. Человек тащит его, спотыкаясь от тяжести, задыхаясь от смрада, насмерть перепуганный, а вампир спрашивает: «Тяжко тебе?» Человек стонет и говорит, как есть: «Тяжко!» И вампир еще тяжелее делается, а утром человека находят на дороге мертвого. Но если кто ответит: «Нет, не тяжко», тот спасается, демон в тот же миг исчезает, и человек свободен. Слово мужества, отваги — вот ключ к спасению. Позже, думая над этой притчей, я пришел к выводу, что она говорит о жизни: если мы стонем, жалуемся на тяготы, тут нам и крышка; а если говорим: «Выдержу, не дамся» — жить становится легче.

Перехватил меня на жизненном перекрестке черный демон Авдага, взобрался мне на спину. Задыхаюсь я под его тяжестью, словно гору на плечах тащу. Что тяжко мне, я не признаюсь, но что и легко, я еще не сказал. Поборемся. Пока не избавлюсь от страха, не почувствую в душе свободы, мне его не сбросить. А страх еще живет во мне.

Иногда вроде бы и забудусь, чего я, собственно, опасаюсь, а тревога так и гложет. «Что такое? — спрашиваю я себя.— В чем дело?» И тогда, точно из тьмы, выплывает фигура Авдаги и я сразу все вспоминаю.

А каково Махмуду? Если он ничего не знает, подозрения Авдаги сведут его с ума. А если знает, хватит ли у него выдержки молчать? Вдруг, не совладав с мукой, он сознается и, чтоб не сойти с ума, прыгнет очертя голову в бездну? А может быть, он все же совершенно не замешан? Был бы Осман так спокоен, если бы Махмуд что-то знал? Махмуд — все равно что дырявый мешок, он сразу все вывалит, вот Осман и отмахивается от него. Значит, Авдага поджаривает его на медленном огне ни за что ни про что. Схожу-ка я к нему, он наверняка сидит всеми покинутый и несчастный, а я веду себя как сопливый мальчишка. Даже если он таился от меня, негоже оставлять его в самую трудную для него минуту.

Но лабаз заперт, Махмуд ушел, спасаясь от своего страха и от Авдаги и предоставив кошкам уничтожать неистребимую армию мышей. Недолгим было его купецкое счастье.

Сосед его, бакалейщик, сказал, что Махмуд в трактире у Зайко, животом мается, пошел выпить ракии, настоянной на травах.

И в самом деле я нашел его у Зайко, он сидел в углу один-одинешенек, подперев голову тощей рукой, спавший с лица, сокрушенный — чистое воплощение горя и несчастья.

Когда я подошел к нему, он поднял глаза и лицо его мгновенно озарила радость.

— Ох, слава тебе господи! — сказал он с облегчением.

Встал, схватил меня за руку, словно боялся, что я убегу, усадил рядом с собой, и все это не сводя с меня глаз, непрестанно трогая меня то за плечо, то за локоть, то за край рукава, будто не веря, что я тут, возле него.

— Я искал тебя. И домой заходил.

Голос у него тихий и слабый, как после тяжелой болезни.

— Слушай, у тебя такой вид, что можно поклясться — с тобой что-то происходит.

— Хуже не бывает… Видно, подыхать пора.

— Сосед сказал, ты животом маешься и пошел пить целебную ракию, потому я и нашел тебя.

Он заказал две чарки ракии себе и мне и выпил обе.

— Хорошо, что ты пришел. Я нарочно сказал соседу, куда иду, как чувствовал, ты придешь. А животом я и правда маюсь. Опять тот был.

— Поэтому и животом маешься?

— Поэтому.

Тот — это Авдага. Само имя его не след поминать, как все равно нечистого.

— И у меня был.

— После первого раза, как он приходил в лабаз, у меня открылся такой понос, точно я паслена наелся. Малость успокоил кофе и мятой, но только о нем подумаю, в животе начинает бурчать и из меня фонтаном.

— От страха.

— Само собой, от страха. Говорю себе: не буду о нем думать! Стану думать о делах, о бедах, которые довелось изжить, о других людях. Но думаю о ком-нибудь другом, а вижу его глаза, его лицо, слышу его голос. И в животе опять круговерть. Только вот ракией и спасаюсь.