Потерпим, сказал я, подождем. Такое со всяким может случиться, не хватает еще и нам на него навалиться — и без нас горя достаточно. Вернет когда вернет.

Да и что я мог сказать другое? Требовать деньги, еще глубже топить человека? Такая уж наша судьба — деньги от нас уплывают, и я великодушно отложил срок возвращения долга на продолжительное, а вернее, на неопределенное время, улыбаясь при этом так, словно мы ходим по золоту. Он был благодарен мне за это безрассудство, и, что удивительнее всего, я и сам был доволен, будто заключил выгодную сделку. Получи я деньги, я стыдился бы своей победы. А то, что мы остались в дураках, забудется. И мы с легкостью себя простим.

И Тияна, и я плохо приспособлены к жизни, но относимся к этому легкомысленно и принимаем как должное.

Тияна ни словом не попрекнула ни торговца, ни меня. И даже не уверяла, что сердцем чуяла беду, как делала обычно. Улыбнулась и весело сказала:

— Хорошие из нас торговцы, нечего сказать!

И Махмуд вел себя не так, как я ожидал. Я полагал, он станет отрицать свою вину: я, мол, просто вслух размышлял, а решали вы сами, я и слова не сказал, когда вы отдавали деньги Хусаге, что было верно.

Я обманулся, он не оправдывался. На суд и расправу, правда, он пришел только на следующий день, когда мы поостыли, и всю вину взял на себя.

— Если вы думаете, что я спал эту ночь, ошибаетесь,— начал он покаянным тоном.— Глаз не сомкнул. Втянул в беду лучших своих друзей! Последнее потеряли, что берегли про черный день. Да и себя ограбил — как-никак я тоже чувствовал себя увереннее с этой вашей малостью. Я мог бы, конечно, сказать: кто мог ожидать такого от Хусаги? Но не скажу. От боснийца всего можно ожидать! Годами живет как разумный человек, а потом все сделает, чтобы доказать, что он дурак. Вам-то простительно этого не знать, у меня опыт поболе вашего. Моя вина. Я возмещу вам убыток.

— О чем ты говоришь? Откуда у тебя деньги?

— Продам лавку и отдам вам деньги.

— Останешься без лавки.

— Что ж, родился-то я без лавки.

— Но зачем тебе это делать? Ты же ни в чем не виноват.

— Виноват. Вы в делах не разбираетесь.

Довольно долго мы препирались, щеголяя своим великодушием, пока Тияна не оборвала эту никчемную распрю, сказав, что все это глупости и пустая трата времени. Только чтоб впредь мы к ней с подобными ребяческими затеями не приходили и выбросили из головы мечты о легкой наживе и богатстве. Ей богатство не нужно, она привыкла к малому, Да и нам двоим оно тоже ни к чему, потому что мы так же умеем торговать, как она ходить по канату.

Так Тияна задала нам обоим перцу — и Махмуду, уязвив его самолюбие торговца, но одновременно освободив от ответственности, и мне, без вины виноватому. В сердцах я подумал: Махмуд ведь ни минуты не сомневался, что Тияна скажет именно так, потому и предлагал возместить утраченные деньги. Благородство стоило ему недорого и не грозило уроном. Вот было бы забавно, если бы мы согласились взять деньги, хотя бы в шутку! Как бы он извивался, чтоб взять свои слова обратно!

Но все кончилось хорошо, и все были довольны собой. Старый одышливый мошенник играл на верной струне — Тияниной доброте. Ушел он якобы огорченный, что мы отвергли его жертву.

А спустя два дня начал одолевать меня новым проектом.

Тияна понесла готовую работу заказчицам, а я пошел в библиотеку читать стихи Мевли о Сараеве. Писал он будто обо мне и о нынешних людях, будто и не миновало с тех пор целое столетие. Разве время не двигается, спрашивал я себя, не зная, радоваться ли этому, горевать ли. Разве люди не меняются?

Спросил я об этом Сеида Мехмеда в тот короткий промежуток между его двумя забвениями, когда одно кончается, а другое еще не началось. Только тогда он в здравом уме и твердой памяти и только тогда не улыбается светло и печально.

— Люди меняются,— сказал он.— Но к худшему.

— Не может быть,— горячо возразил я.— Если они не стали лучше, то по крайней мере поумнели. Поняли, что надо как-то между собой договариваться, не то все полетим в тартарары.

— В тартарары все равно полетим,— равнодушно заключил Сеид Мехмед.

Мне хотелось спросить у него, почему он такого плохого мнения о людях, что с ним произошло, что ему сделали люди, почему он скрывается ото всех, от чего бежит? Но он никого не пускает к себе в душу. Прокаркает, как зловещая птица, и улетит.

Сеид Мехмед пошел в соседнюю комнату, предоставив мне самому отвечать на свои вопросы.

Я не могу ему верить, сердцем я отвергаю его черную безнадежность, она противна жизни, противна людям. Всем людям. Живи на свете хоть один добрый человек, я поверил бы в него сильнее, чем во всех прочих, вместе взятых. Но он не один. Добрых людей больше, чем злых. Гораздо больше! Злые только слышнее и ощутимее. Добрые молчат.

А нельзя ли сделать наоборот?

С Рамизом бы поговорить об этом. Он наверняка сказал бы, что люди станут лучше, без этой уверенности его жизнь лишилась бы смысла. Пусть слова прозвучали бы и не очень убедительно, я все равно поверил бы ему. И ради него, и ради себя.

Махмуд ждал меня на улице, промокший до нитки. Дождь шел целый день.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего, стою. Был в кофейной, там душно, сидят на головах друг у друга — дождь, деваться некуда.

— Пойдем ко мне?

— А чем здесь плохо?

Мы зашли в подворотню и стали смотреть на дождь, на капли, подпрыгивающие на булыжной мостовой. Скоро ноги у меня промокли, и мне уже было безразлично, идти или оставаться.

Какими люди будут завтра, лучше они станут или хуже?

— Ну и погодка,— говорит Махмуд, утирая лицо платком.— Не люблю я дождь, не люблю ветер, не люблю холод. Ходишь несчастный, кашляешь, поясница болит, душа болит. Но и летний зной тоже не люблю, ну его к бесу. Есть ли на земле край, где всегда весна?

— Не знаю. Может, и есть.

— Я такого не встречал. А нашел бы, стал бы там жить. Здесь горе одно. Или солнце печет, или мороз щиплет. Беда. Особенно перед дождем. Свихнуться впору. Вот вчера вечером лег, па́рит, вижу, погода меняется, дышать нечем, спать не могу, и на улицу идти уже поздно. Жена стонет, вздыхает, ворочается. «Да угомонись, будь ты неладна,— говорю ей.— Только глаза закроешь, ты тут же и разбудишь!» — «Нехорошо мне, вот и верчусь,— отвечает,— видишь, погода какая, впору задохнуться». Что будешь делать, сон не идет, глаза как плошки, в голове колготня, я и дал мыслям волю, раз все равно унять их не могу. И думаю, сколько же людей в городе сейчас лежат и буравят темноту, как я, сколько спит, сколько, прошу прощения, делом занимается, сколько с душой расстается, сколько на свет рождается. Да, сколько на свет рождается! И взбрело мне в голову сосчитать, сколько жителей у нас было в прошлом году, сколько будет через год. Мысли мешаются, путаются, как кудель, никак не распутать, встал я, зажег свечу и давай считать на бумаге. И вот что у меня получилось: в нашем городе примерно шесть тысяч домов, в каждом доме примерно трое детей. За три года дети прибавляют в весе три окки каждый. Восемнадцать тысяч детей умножить на три окки, получим пятьдесят четыре тысячи окки человечьего мяса.

Меня потрясла эта гора мяса, выросшая за один год.

— Побойся бога, детей считаешь на окки, как ягнят,— засмеялся я.

— Не ягнята это, а дети, в том-то и дело! И каждый год подрастают, каждый год новые появляются. Урожай на полях может обмануть, а людской род — никогда. Сейчас их восемнадцать тысяч, понимаешь?

— Что касается детей, понимаю, тебя — нет.

Он стряхнул капли дождя с бороды и с мокрых рукавов, недовольно качая головой и дивясь моей непонятливости.

— Вот что мне пришло на ум: детей в городе больше, чем взрослых. А родители обычно детям потакают. Теперь смотри: если бы у кого-то были деньги и он купил бы что-то для детей и распродал бы свой товар, то получил бы хорошие барыши.

— Если бы да кабы! Оставь свои фантазии, пожалуйста!

— Никакие это не фантазии. Скоро в Вишеграде ярмарка, и там можно было бы купить несколько партий детских свистулек. Пара за штуку. Если взять три тысячи, ну ладно, две тысячи, это две тысячи монет чистого барыша. Кто пожалеет две пары для своего ребенка?