Я понимал, что это значит. Такое приглашение равносильно награде. Более того, оно предоставляло возможность встретиться с влиятельными людьми.

Хаджи Духотина некогда толок соль, а потом разбогател и раз в месяц приглашал к себе в дом героев войны. Сам он никогда на войне не был, ни ружья, ни сабли в руках не держал, но ратников почему-то любил, с удовольствием собирал их в своем просторном доме и щедро угощал. Круг приглашаемых был очень узок, гостей звали со строгим отбором.

Я не стал отказываться — вылечился к тому времени от равнодушия, которым меня наделила война. Превратился в нормального человека, как все. Подумал даже, что мне везет. Или это Молла Ибрагим такой всемогущий?

Но пиршество прошло без нас. Минуло много месяцев, а приглашения так и не последовало. Видно, не легко новому гостю проникнуть в этот дом.

— Терпение! — утешал меня Молла Ибрагим.— Надо подождать.

А я отвечал, что меня совершенно не трогают ни ратники, ни старый Духотина, мне и без них хорошо. Однако все больше распалял в себе обиду, прячась за нее, как за щит. Во мне росло презрение к этим людям, что неприступной стеной отгородились от тех, кто по справедливости должен бы занять место на этих сборищах. Старый Махмед-ага на баня-лукской войне первый бросился в атаку и прыгнул во вражеский окоп; этого известного храбреца и известного пьяницу, который умел уважать людей, а не занимаемое ими положение, не приглашали. Старого Дугоню с Беговаца, исколотого австрийскими штыками и едва зашитого, изрешеченного пулями, словно мишень на стрельбище, способного теперь своими искалеченными пальцами мастерить лишь скалки да чубуки, не приглашали. Отважного знаменосца Мухарема, последнего из ста знаменосцев баня-лукской войны, который теперь немо стоял с протянутой рукой перед Каменным ханом, не звали. Словом, из старых ратников не звали никого, ни единого человека, ведь новые герои ни с кем не желали делиться своей славой, впрочем, и новых не звали, если у них не было богатства и положения. Зато звали лощеных писарей, которые ни за какие коврижки не пошли бы на войну, расфранченных хлыщей, гуляк, шутов, подхалимов. Сколько бедствий приносит поражение, но победа еще больше! А, ладно, пусть их упиваются своей мертвой славой, они лишь марают ее. Жил до сих пор без них, проживу и дальше, да еще получше, чем с ними.

Зима была уже на исходе, когда однажды в четверг Молла Ибрагим вошел в писарскую запыхавшийся, радостно взволнованный:

— Пригласил.

— Кто пригласил?

— Хаджи Духотина! Завтра вечером.

— Иди, я не пойду.

Он застыл посреди комнаты — расхристанный, разгоряченный, ошалевший.

— Не пойдешь? Как это не пойдешь?

— Так. Не хочется.

— Постой, сделай милость. Ты, верно, не понял. Нас пригласил хаджи Духотина. В гости позвал!

— Я все слышал и понял, но идти не хочу. Что мне там делать?

— Как это, что тебе там делать, побойся бога!

Пропало все его красноречие, настойчивость, все разумные доводы. Он опустился на стул и в изумлении воззрился на меня:

— Значит, не пойдешь. А ведь нас пригласили.

— Никто и не заметит моего присутствия.

— А люди чего только не делают, чтобы попасть туда! Это ты знаешь?

— Не знаю и знать не хочу. Я бы ничего не стал делать.

— Большую ошибку делаешь, большую.

— Тебе это может повредить?

— Нет, боже сохрани. Я пекусь о твоем благе. Что ж, ты всю жизнь так и будешь мыкаться?

— А мне, честно говоря, все равно.

— Не знаю, что и сказать тебе. Вряд ли еще такой случай представится. И рассердим их.

Вид у него был грустный и испуганный. Грустный оттого, что я не принял его помощь, испуганный оттого, что я не принял их приглашения. Мне стало стыдно: сколько слов он потратил, сколько доводов придумал, сколько заискивающих улыбок выдавил, чтоб передо мной открылась неприступная крепость. И сколько потерял времени, бегая из-за меня от одного к другому. А я грубо и неблагодарно отталкиваю его заботливую руку, отказываюсь от его добросердечной помощи.

И я сказал мягче, уже как бы оправдываясь:

— Скучища там будет. Я никого не знаю, да и говорить-то не сумею с такими людьми.

— А ты молчи да слушай. Это, может быть, самое лучшее. Значит, идешь?

Он оживился, опять засветился радостью. У меня не хватило духу снова его разочаровывать.

Но он тут же поглядел на меня испытующе:

— Обиделся, что раньше не позвали?

— Ничего я не обиделся. Жалко, что тебе пришлось ради меня унижаться. Не стоит того.

— Я не унижался. А ты обиделся, я тебя знаю. Из-за глупого самолюбия упустил бы такой случай!

У меня же в самом деле пропало желание идти в этот проклятый дом. Я все еще чувствовал себя солдатом из-под Хотина, несмотря на жену, несмотря на ожидаемого ребенка, несмотря на появившуюся из-за них потребность найти какой-то выход из нищеты и жалкого прозябания. Во мне еще жили непроглядные хотинские туманы, порой охватывала лютая тоска по погибшим. И вот сейчас мне предстояло лукавить, склонять голову неизвестно перед кем, и все ради того, чтоб получить место, которое обеспечило бы моей семье сносную жизнь. А после куда от стыда деваться? В душе так и останется заноза. Я человек бедный, но не побирушка. Я принял первое приглашение, не считая его ни за особую честь, ни за привилегию. А когда меня отвергли, я поставил на этом точку. Меня унизили и оскорбили (Молла Ибрагим не ошибся), и я ответил презрением, сохранив чувство собственного достоинства.

Между тем в преддверии завтрашнего празднества я начал уламывать собственную совесть. Унижаться я ни перед кем не собираюсь, однако, если подвернется случай, глупо было бы им не воспользоваться. Я понятия не имел, каким образом это могло бы произойти, и предоставлял судьбе позаботиться о моей удаче. Если случай не подвернется, я останусь в прежнем своем положении, что тоже неплохо. Я даже надеялся, что меня никто не заметит и я снова вернусь в привычную колею. И как, о чем я буду говорить с этими людьми? После Хотина я умел только глядеть на воду, слушать воробьев и писать прошения беднякам и неудачникам. Слов, а особенно умных и обходительных, у меня ни для кого не было. Кроме Тияны, с которой я вел по ночам тихие, нескончаемые разговоры. Утром я не смог бы их повторить — они были плодом ночи, нашей с ней ночи, и настолько вытекали из нашей близости, что даже утренний свет набрасывал на них сладостную пелену забвения и они исчезали в глубинах памяти до следующей ночи, когда снова выбивались на поверхность наподобие мощного подземного потока.

А что я скажу им?

Вечером я сидел с Тияной в нашей каморке, одной-единственной, не считая прихожей и прочих помещений, куда мне не войти, если я чуть растолстею, что, правда, вряд ли мне угрожает. У этого нашего жилища несколько достоинств и множество недостатков. Она дешевая, мы в ней одни, внизу, под нами, пекарня, и поэтому зимой у нас всегда тепло, по утрам нас будит запах теплого хлеба. Правда, летом тяжело: и солнце печет, и раскаленная печь поддает жару, и тараканы бегают, как будто нас и нет. Хорошим сторонам нашего жилища мы радовались, зной и духоту терпели, открывая окна и двери и устраивая сквозняки. Тараканов выводили травами, которые Тияна покупала на Башчаршии. Я бы на эту пакость и внимания не обратил, если бы они не наводили ужас на Тияну, особенно ночью, когда они бегали по полу и постели. Иной раз я просыпался и видел: жена сидит в постели, обхватив руками колени.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Болит что-нибудь?

— Нет. Спи.

— Чудная ты сегодня!

— Счастливая я сегодня!

Я удовлетворялся этим объяснением, так как мне хотелось спать, но на другое утро спрашивал себя: разве счастье тоже не дает спать?

Мне в этом нашем пекле было лучше, чем под Хотином, ей хуже, чем в родном доме. Только она не признавалась — щадила меня. Мы не вели умных разговоров, я этого не люблю, по мне, главное — понимать друг друга, а нам это удавалось без всякого труда. За исключением тех случаев, когда мы вдруг ссорились из-за какого-нибудь пустяка, из-за какой-нибудь глупости, какой-нибудь ерунды, о которой потом не могли и вспомнить.