И Югина, приготовившаяся к худшему, больше не может сдержать слез. Вдруг Дмитрий стал ей невыразимо дорогим, близким, любимым. Плача, бросается к мужу, охватывает его шею руками.

— Дмитрий, дорогой…

И ее голова бьется на широкой крепкой груди мужа. Она еще не понимает всего, что случилось, еще внутренняя боязнь морозом пробегает по спине, но уже знает, что Дмитрий, ее Дмитрий неотделимый от нее, что без него осиротело бы ее сердце, как пустой вымолоченный колос.

И это не удивляет, а радует ее, хотя недавно еще чувствовала себя рядом с Дмитрием этим самым беззернистым согнутым стеблем. Ее тело, ощущая на себе сильные успокаивающие руки, наливается такой любовью, как у счастливых женщин, впервые ощутивших материнство.

Она отклоняет голову, чтобы посмотреть на Дмитрия, и пораженно замечает в уголках его глаз сырой, счастливый блеск. И муж становится для нее еще ближе, дороже.

— Дмитрий, мой Дмитрий, — прижимается к нему.

— Что, дорогая? — Он, поднимая свою любимую на руки, целует, ее.

Евдокия, став на пороге, с удивлением и волнением смотрит на сына и дочь, а потом незаметно выходит в сени. «Объяснились. Теперь все пойдет на лад, — закрыв дверь, еще видит перед глазами невестку и сына и вздыхает: — Нет, таки Тимофей не уважал так своей Евдокии…»

В морозном предрассветье, стихая, весело шуршал крупный, сизый снег, и в саду без ветра качалась отяжелевшая ткань пушистых ветвей. В густом сумраке, когда все так привлекательно, выразительно очерчивается и увеличивается, казалось — не снег, а легкокрылые стаи птиц слетались на сине-дымчатые развесистые кроны деревьев.

— Поехали! — Дмитрий удобнее засунул за пояс колун, подхватил на плечо топтуху[50] и легко обеими ногами вскочил в металлические зажимы лыж.

— Отец, возьмите меня с собой! — полураздетый русый мальчик, выпустив из рук сенные двери, проворно подбежал к Дмитрию, с надеждой взглянул на него большими черными глазами.

— Акыш, мелкота, в хату. На речке еще, чего доброго, тебя щука проглотит. Возьмет, значит, да и проглотит всего, только сапоги и ремешок на берег выбросит, — с преувеличенным гневом набросился на своего крестника Варивон.

— Андрей, я что сказал? — строго промолвил Дмитрий к сыну, и тот сразу же насупился, прищуривая глаза и подбирая губы.

Варивон взглянул на разгневанный вид мальчугана и чуть не покатился со смеху.

— Посмотри, посмотри на него, — шепнул Дмитрию. — Выкапанный батенька. Даже ноздри так, как у тебя, дрожат, когда ты сердишься.

Дмитрий через плечо глянул на сына, улыбнулся, подобрел:

— Возьму тебя, Андрей, на речку, когда потеплеет. Ну, беги в хату — замерзнешь.

— Чего бы это я замерз? — невеселыми глазами взглянул на отца, но тот, не оборачиваясь, чуть пригнулся и размашисто, чернея и увеличиваясь, поднимается на высокий сугроб. Два чистых, ровных следа прорезали снег, и рассвет сразу же их наполнил более темной синью.

— Поехали, — с сожалением и болью вырвалось из груди мальчика.

Он долго следит за двумя черными фигурами, исчезающими в долинах и снова поднимающимися на пригорках. Кажется, сейчас они едут не к Бугу, а поднимаются волнистыми кручами на холмы облачного неба, которое уже трепетало свежими красками и раскалывалось матовой полосой рассвета.

Упрямо мотнув головой, мальчик легко бежит в хату и чуть не сбивает с ног невеличкую суматошную девочку.

— Андрей, чего ты раздетый бегаешь по холоду? Я маме скажу.

— Эт, помолчи мне, умница.

— А если простудишься?

— Ничего мне до самой смерти не повредит.

— А если повредит?

— Ольга! — и Андрей кричит на сестру таким же голосом, как недавно отец на него.

Дмитрий, едва скользнув лыжами, почувствовал радостный приток силы. И сейчас, в сильном порыве, взлетал на живую дымчатую кручу, круто обрывающуюся над самым Бугом.

— Куда тебя черти несут? — обеспокоенно позвал сзади Варивон.

Дмитрий даже не оглянулся. Еще один рывок вперед, и он в восторге останавливается у самого обрыва, который кое-где просвечивается искристыми обвислыми сотами гранита.

Отсюда за широкими плесами чистого, незаветренного льда на много километров растянулось низменное Забужье, и небо над ним казалось неизмеримо более высоким, чем за холмами, оставшимися позади.

Будто с птичьего полета, внизу рельефно вырезался четырехугольник села Ивчанки, окруженного со всех сторон заснеженными садами. В центре села, над отвесными пирамидами молодого парка, высилось несколько двухэтажных домов — колдом, школа, больница, правление колхоза, а дальше, над ровными улицами, как кукольные, белели новые дома колхозников. Издали все казалось такой легким и прозрачным, что без привычки больше походило на роскошную зимнюю картину, заброшенную среди снегов, чем на настоящее живое село, которое сейчас то тут, то там гасило яркие огни.

Дмитрий рукой стер с брови одинокую снежинку и немного подался вправо.

Сейчас он стоял на том самом месте, где в двадцатом году его отец встречал последние часы своей жизни.

— Ой, мамочка моя, как здесь, значит, страшно! — раскрасневшийся кряжистый Варивон взобрался на кручу и косо посмотрел вниз. — Упадешь — и косточек не соберешь. Ой, ой! — Он испугано замахал руками, будто в самом деле уже падал с обрыва, круто развернул лыжи и, крича и чудно приседая, помчал с горы к реке. Посмотришь со стороны — вот-вот упадет человек: так неуклюже наклоняется, орудуя не лыжными палками, а длинной рыболовной тычиной.

— Вытворяет, как молодой. — Дмитрий упруго, ощущая каждую жилку в теле, начал спускаться вслед за Варивоном.

С каждым шагом все больше и больше опускается, словно входит в снега, четкая панорама села, и итоге видно только серебряную узорную стену сада с распахнутыми широкими воротами, от которых размахнулись в Забужье выгнутые крылья дорог. Теперь на округлом, как гнездо, выступе берега ярче, голубым пароходом выплыла электростанция, поднимая вверх пятиконечную звезду и утреннюю зарницу.

Посреди реки, где протекала стремнина, зашипел, вогнулся и треснул несколькими ослепительными лучами чистый лед. Перейдя Буг, друзья оказались на ледовом просторе, укрытом прочной, как перепеченной, травой: лето в этом году было дождливое, вода вышла из берегов, и колхоз даже не смог выкосить отаву. Так ее, высокую, зеленую, и прихватили заморозки, пережгли морозы. Между травой молнией выкручивался речной рукав, стрелой тянулся длинный ручей.

— Тут попробуем! — ударил каблуком по льду Варивон.

Дмитрий снял теплый пиджак, положил его на траву и, схватив обеими руками топор, начал споро рубить клинообразную прорубь для топтухи. Во все стороны разлетались мелкие льдины, холодная пыль запорашивала глаза, пощипывала лицо.

— Ты так вкусно рубишь, что и меня аж подмывает взяться за топор, — сменил Варивон товарища и начал вырубать небольшие окошки для бовта[51].

Разогрелись.

Дмитрий привычными движениями осторожно втиснул топтуху в тесную прорубь, опустил на заиленное дно. Варивон ударил бовтом, и вокруг держала закипела, заклокотала седая накипь. С внутренним дрожанием прислушивается Дмитрий, не отзовется ли волнующим вздрагиванием держало топтухи, не стукнет ли быстрая щука в дубке немудрой снасти.

— Тяни! — застывает Варивон в напряженном ожидании. — Ничего не ударило?

Дмитрий молча срывает со дна снасть, и скоро полумесяц ее отверстия выныривает из воды. Весело стекают голубые переливчатые струйки, и залив звенит, как цимбалы. Что-то хлюпнулось в топтухе, и Варивон, не дожидаясь, пока сбежит вода, запускает руку в снасть.

— Выблица[52], Дмитрий! Выблица! — выкрикивает с таким триумфом, словно у него в руке не рыбина, а само счастье.