За наименьшую бесхозяйственность нападал Александр Петрович на гуртовщиков, а однажды, когда те начали раскладывать на лугу огонь, — люто приплясывая, затоптал его сапогами.

— Не нашли худшего места? Хотите на покосном лугу лысину выжечь? Хотите, чтобы и вдоль и поперек бельма светились?

— Оставляйте, оставляйте фашисту чистенький луг. Он фашист, как раз этого ждет не дождется, — пожал плечами разгневанный пожилой табунщик с почерневшим котелком в руке.

На лице у Александра Петровича резче выделилась чешуя обветреных лишаев, голос его стал глуше.

— Ты о чем разговорился? Луг — это тебе не хлеб, который сейчас надо на корню жечь… Ты думаешь: фашист будет нашу траву косить? Холеру, черта и двести пятьдесят болячек он выкосит.

— Да пусть и всю тысячу — разве мне жалко для него? — вдруг прояснился табунщик. — Пусть его смерть навеки скосит.

— Ну, вот я и говорю, — остыла горячность Александра Петровича, — чтобы и подумать никто не смел, что враг задержится на нашей земле. Мой старший сынок, который в Ленинграде учился, правильно из армии написал: «Мы — это история, а фашизм — досадный эпизод».

— Александр Петрович, что такое — эпизод?

— Эпизод? — призадумался мужчина, вертя плетеным кнутом. — Эпизод — это все одно, что лягушка, которая хотела сравниться с волом, раздулась, пока не треснула.

Старшие табунщики выслушали это определение с деловой серьезностью, а подростки аж топтались на месте, чуть сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

Вечером Иван Тимофеевич, обходя с Александром Петровичем расположение своих ночлежников, мимоходом уловил кусок разговора:

— Хорошая вода в степном колодце?

— Свежая, крепкая.

— А эпизоды там есть?

— Треснули. Очередь за Гитлером.

И звонкий смех покатился в чуткую тьму.

— Нашли время ржать, — смущаясь, промолвил Александр Петрович.

Под звездным небом, раскручивая гул, отяжелело пролетели бомбардировщики.

— Наши, — сообщил Иван Тимофеевич.

— Наши, сразу видно, — согласился Александр Петрович. — Звук у них человеческий. Слышишь: перепёлка западьпадёмкала. А когда фашистские стервятники летят, прислушиваюсь — птица не поет. Ягнята подбиваются. Отдых бы дать какой-то.

— Нельзя, Александр Петрович.

— Нельзя. Сам знаю, — аж вздохнул и подошел к телеге, где клубочками лежали подбитые, с окровавленными ножками ягнята.

Только первые полосы рассвета зашевелились на восходе, а уже Иван Тимофеевич поднимал в дорогу изнуренных людей.

Тяжело привставал скот, жалобно блеяли ягнята, упрямо настораживались бараны, и их закрученные, резные рога мерцали зернами свежей росы…

И снова тянулись без края золотые пространства, и снова вращалась земля, тяжело стеная нутром. Иногда между хлебами поднималась насыпь железной дороги. В две противоположные стороны расходились эшелоны.

Бойцы и мирные люди долго махали табунщикам, и это мелькание родных рук волновало до слез.

— Заводы пошли восточнее, — удовлетворенно отмечал Александр Петрович, когда зелеными полосами пролетали замаскированные платформы со станками. — Сам Сталин посылает их восточнее.

— Скоро их сила на западе отзовется.

— Отзовется, Иван Тимофеевич. Мой старший сынок, который в Ленинграде учился… — и Александр Петрович, недоумевая себе, иногда говорил лишнее слово.

Иван Тимофеевич понимал старика: беспокоился он, хотелось чаще вспоминать сына. Поэтому иногда Бондарь и сам что-нибудь говорил Александру Петровичу про старшего…

Подходили к реке.

Еще утром было известно, что старый мост разбит, а через понтонный не было надежды быстро перейти на тот берег. Решили перебираться вплавь. Подбитый же скот, овцы и телеги должны были переправить небольшим паромом, на котором орудовал, весь в прядях седины, сосредоточенный медленный дед. Без картуза, в расстегнутой рубашке, он, как скульптура, горделиво откидывался назад возле бечевы, и паром, словно пел, волнами разрезал воду.

Скоро закипела вода: небольшие острова табунов поплыли на тот берег. Сзади них держались молодые табунщики.

Неожиданно с ревом на лугу заколебались черные тени. Юнкерсы-88, мерцая грязной желтой изнанкой стервятников, пронеслись над долиной. Головастики бомб, выскальзывая из люков, увеличиваясь в глазах, разрезали погожий день, крошили его противным нарастающим визжанием. Загремела река, извергая кипящие водопады; они пузырями забились у парома.

Старый паромщик презрительно покосился и снова сильно отклонился назад. Его отбеленными волосами играл приречный ветерок.

И вдруг Иван Тимофеевич с ужасом увидел, как исчезло то место, где был паром. Через минуту на возмущенной воде закачались куски разбитого в щепки дерева. Зачем-то, будто он мог кого-то спасти, бросился вперед, а горячая противоположная волна швырнула его назад, разъединила с Подопригорой.

— Иван Тимофеевич! Иван… Иванушка! — не своим голосом крикнул окровавленный Александр Петрович, кидаясь в пелену не осевшей земли…

Теплые, искалеченные свинцом корни трав и пыль оседали ему на плечи и морщинистый лоб.

Первый, кого он увидел, был Захар Побережный, известный хлебороб, бригадир четвертой бригады. В сорочке-вышиванке он лежал на прозрачной отаве, подтекая кровью. На спокойные, широко раскрытые глаза его упало несколько зерен земли…

Вечером Иван Тимофеевич пришел в себя. Вернулся — и все тело налилось истомной болью. Кто-то тепло дохнул на него. Во тьме двумя пятнышками засветились янтарно-зеленые глазенки. Свернувшийся ягненок, пригревшийся возле человека, пристально смотрел на него, и Иван Тимофеевич все вспомнил, что произошло днем.

— Иван Тимофеевич, Иван, ожил? — дрожит слабый голос Александра Петровича. — Ох, хоть немного от сердца отлегло.

Над ним наклоняется большая забинтованная голова.

— Табуны прошли?

— Прошли… А вот нам пришлось остаться.

— Куда едем?

— Домой. В село. Иначе нельзя…

Не одна есть на Подолье Сокол-гора. Зеленым морем поднимаются они между большими оврагами и холмами, покрытые рощицами черноклена, дубняка, зарослей дикого дерна. По каменистым склонам текут и серебрятся юркие струйки, и вода в них как слеза.

Когда-то ленивое барство окрестных сел только и пило воду из этих ручьев — на весах взвешивало, в каком источнике жидкость имела наименьший вес, ту и потребляли. Устин Кармелюк закрыл для помещиков дороги на горы-красавицы; там появились повстанцы, и в глубоких пространствах ночей похоронными свечками запылали барские имения. Приходили на Сокол-гору замученные крепостные и разлетались с Кармелюком по всему Подолью, неся месть и смерть лиходеям. Еще и до сих пор передаются легенды, что в пещерах какой-то Сокол-горы лежат и сыны, и сокровища Кармелюка.

Около одной из таких гор, обрывисто спадающей к небольшой речке с искореженными берегами, пришлось защищать исконную Родину сержанту энского стрелкового полка Варивону Очерету.

В первой стычке с немцами хозяйственный Варивон сразу прикинул, что куда лучше орудовать автоматом, чем винтовкой, и сам попросился пойти за «языком».

К операции он готовился по-хозяйски, детально изучая вражеский передний край. Ночью горбатились, казались более крутыми, менялись его контуры, но это уже не могло обмануть глаз Варивона. На фоне небосклона тенями иногда шевелились черные силуэты, они, как нечистые души, внезапно проваливались в землю или расплывались в противном мертвенном свете ввинченных в небо «фонарей».

«Языка», здоровенного, обмякшего фашиста, Варивон вырвал прямо из наблюдательного пункта, волоком перетянул через убитого дежурного и, не наклоняясь, побежал к своей части. «Язык» попался сержанту не столько разговорчивый, сколько тяжелый — пудов на шесть. И всю дорогу, обливаясь потом, ругал его в мыслях Варивон самыми что ни есть последними словами. «Ич, как отъелся на дармовых харчах. Такой свиной кендюх все твое лирическое сердце подорвет» — перебрасывал с одного плеча на другое «свиного кендюха», который только изредка охал, очевидно, не совсем комфортно чувствуя себя в могучих руках солдата…