После этих слов гора свалилась с плеч, только дышать стало тяжелее — сердце расширилось.

Григорий удивленно взглянул на Дмитрия, около глаз задрожали тоненькие пучки морщин.

— Ну, спасибо, Дмитрий, за настоящее слово. Обнадежил ты меня — яснее тебя увидел… Иду в отряд. Ждут меня там.

— Где?

— Далековато отсюда.

— А связь нам надо иметь. Или на помощь придется друг другу прийти, или вместе ворочать делами. Жизнь такая…

— И за это рад, Дмитрий. Связь установим.

— Поужинаем вместе?

— Нет, мне надо спешить. Далекая дорога.

— Берестом не иди. Там, около крутояров, заминированное поле лежит. Очень хитро заминированное.

— Откуда знаешь?

— Думали мины в свое хозяйство перетянуть, однако на какую-то техническую новость напоролись.

— Счастлив будь. Бей врагов неутомимо. Чтобы не пришлось краснеть перед своими людьми.

— Буду делать, что смогу. Исправно буду работать. Ну, живи долго, — подал твердую руку.

Провел его до перелаза. Еще раз молча пожал руку. Вот уже тьма поглотила Григория, и непривычное волнение и сожаление охватили Дмитрия. Неслышными шагами вошел в дом, прижал Югину.

— Напугал? Очень? Извини.

Жена, отбрасывая голову, глянула на него влажными, грустными и счастливыми глазами.

— Ой, Дмитрий, до каких пор ты будешь таким? Сколько лет прожили. Разве же ты не знаешь, не выучил меня? Не то что… Разве даже в мысли могу кого-то с тобой сравнить? С таким… вредным, а ты будто… — прислонилась к его груди.

— Ну, не буду уже больше, — поднял рукой подбородок жены и поцеловал милые уста.

— Еще и до сих пор не отошло, — прижала сплетенные пальцы к груди и села на скамье. — Где же ты теперь? Надолго к нам?

И застыла в ожидании.

— Только на часик заскочил.

— На часик только? И тот надо было помутить. — Она прижалась к нему всем телом, а потом глянула в черные, смягчившиеся глаза. — Тяжело тебе, Дмитрий?

— Тяжело, Югина. И тяжелее всего — за людей отвечать. Намного легче бы быть тем, «куда пошлют». А надо людьми руководить. Раньше бы не взялся за такое дело. Теперь хватило смелости.

— Так ты командиром?

— Командир.

— И вот так врываться в дом… — улыбается, еще теснее прижалась к Дмитрию.

— Сдаюсь! — шутливо поднимает руки вверх. — Погорячился. Подумал, что Григорий обмелел… Хороший он, твердый человек.

— Твердый, не согнется прутом.

В дом входит мать с Андреем, который весь горит и сияет от радости. Тем не менее подходит к отцу медленно, с уважением, и счастливо жмурится, когда кудрявая борода покрывает все его лицо.

— Ну, сын, как живешь?

— Плохо, отец.

— Почему?

— Сами знаете почему. Горе кругом ходит… Возьмите меня, отец, с собой.

— Не мудруй, Андрей. Не на твои годы и силы наше дело… Вишь, какого вырастила — в партизаны к отцу хочет, — обращается к Югине. — А ты еще не думаешь партизанить? — ловит Ольгу за ручку.

— Почему не думаю? — ответила девочка. — Лишь бы только взяли.

— Ну, думай. Только гляди, еще скажи где-нибудь, что отец приходил домой. Тогда всех фашисты повесят.

— Будто я маленькая, не знаю, — так же тихо проговаривает Ольга. — Буду молчать, как камень, пока наши не придут.

— Ужинай, сын, — приносит Евдокия яичницу, а сама опирается локтем на сундук и не спускает глаз с сына.

— Садитесь вы, мама, Югина, дети.

— Мы недавно поужинали, — следит за непривычным бородатым лицом и вздыхает.

— Чего вы, мама?

— Соскучилась, сын, за тобой. Очень соскучилась. Где ни иду, где ни сижу, — только тебя вижу. И вот пришел ты, а мне не верится.

— А может это не я? Какой-то дядя бородатый… — и текут слова обо всем, всем, такие дорогие, неожиданные, как только бывает при нежданных встречах.

Снова мрачнеет Дмитрий, когда Югина рассказала, как ударил ее арапником Сафрон Варчук, и уже не проясняется до последней минуты прощания.

Прощание… Вот оно поднимает мужа и он, приближаясь к жене, уже отдаляется от нее.

— Дмитрий, родной, — задыхается Югина и прикладывает руку к своей груди.

«Что, маленькая?» — одними глазами спрашивает, чувствуя непривычное волнение.

— Дмитрий, если можно, бери и нас с собой… — быстро шепчет она, боясь, что он сразу же оборвет ее. — Хоть хлеб буду печь у вас — и то станет легче на душе… Вам все равно без женских рук, наверное, не обойтись. Правда? — Он молча выслушивает жену.

— Так как, Дмитрий? — дрожит ее голос и дрожат слезы на ресницах.

— Не будем, Югина, сейчас говорить об этом. Не время…

— А когда же?..

— Дай с силами соберемся… Спесь из фашиста собьем, так собьем, чтобы он, хорек двуногий, даже курицу боялся зацепить.

— Когда это будет?..

— Скоро! — припоминает горячие слова Тура. — Скоро Красная Армия свое слово скажет, а мы поможем. Уже гомонят наши леса, уже рушится растерянность и страх перед врагом, первыми партизанскими выстрелами разрушается. А как поднимется народная рука, как размахнется она с одной стороны, а фронт с другой — будет без памяти лететь фашист. К своим границам и дальше будет мазать пятки…

— Вот бы скорее этого часа дождаться, — провожает его до двери.

— Не забывай же нас, сынок. Чаще наведывайся, — грустно шелестят слова матери; еще шелестит сказанная шепотом на ухо просьба Андрея, а уже ночь окутывает Дмитрия. И тихие вздохи еще долго идут с ним, а рука крепче сжимает потеплевшую шершавую ручку пистоля.

Он долго не может преодолеть соблазн: пойти кровавым гостем к Варчуку. Даже идет с двое гон, обдумывая план, как ему лучше всего заскочить в дом старосты.

Однако новая сила, сила не чувства, а ума, туго, будто вяза, возвращает его на другую дорогу… Он теперь командир отряда, который знает все ходы и выходы в родных местах. Поэтому не имеет права рисковать жизнью своих людей. И он решительно повернул к дому Бондаря.

Марийка, волнуясь, долго не могла отворить дверь.

— Дмитрий, сынок, — зашептала, припадая к зятю. — Живой, здоровый? А мой старый так тебя хотел видеть. О себе уж и не говорю. На зиму тебе варежки связала… Ничего, сынок, хорошего не слышно?

— Вы о чем?

— О нашей армии. Дороги же ее только к нам лежат. Правда?

— Правда, мама.

— Ну, пошли к старику. Услышал твой стук — и уже места не находит. Нет такого дня, чтобы не вспоминал тебя несколько раз… Эх, дети, наши дети! Вот уже отживаешь свое, а к вам так все тянется, будто снова под сердцем носишь.

— Она тебе еще и не то скажет, — отозвался из темноты тихий голос Ивана Тимофеевича.

— И сказала бы, если бы вам не надо было так шептаться, чтобы женщина ничего не услышала. Шепчитесь уже, только хорошо планируйте, — вышла на кухню, закрывая за собой дверь.

Иван Тимофеевич обеими руками потянулся к зятю.

— Какая радость у нас, Дмитрий, — зашептал возле самого уха командира.

— Неужели?.. — одним словом вырвалось то, о чем столько думалось.

— Да, сын. Связь с райкомом налажена. Меня назначили уполномоченным по организации подпольной патриотической группы.

— Теперь нам более широкая дорогая открывается, — заволновался Дмитрий, прошелся по хате.

— Что и говорить. Немедленно надо связать Тура с райкомом.

— Это сделаем. Спасибо, отец, за добрую весть… Аж будто звезды ярче засветили, — глянул в окно.

Хоть та доводящая до боли радость просачивалась, как вода сквозь пористый лед, когда ветер всколыхнется над рекой, хоть потом еще сильнее сжималось сердце, все же в ее жизни сверкнули искры надежды. И уже в словах отца она усматривала тот мостик, который соединяет их село с партизанским лесом, с Дмитрием…

Дмитрий был жив!

И при одной мысли, что он может прийти к ней, высокий и сильный, ласковый и грозный, прижать, как ребенка, к широкой груди, она задерживала дыхание и закрывала глаза. Поэтому ей теперь, когда оставалась дома, больше хотелось быть в одной, чтобы хоть в мыслях наговориться с Дмитрием.