— Цыц уже, — засмеялась и мокрой рукой закрыла уста мужу.

— Даже высказаться не дает. Вот что, значит, дай женщине равноправие, — с притворной скорбью покачал головой Варивон. — Ну, пора уж домой… Григорий, а ты не думал над таким делом: нельзя ли стебель сделать более упругим? Чтобы, как прут, был: куда угодно погнется, а встанет.

— Думаю, Варивон, — коротко ответил, следя, как перекатываются полем отяжелевшие ржи, пересыпанные янтарными, как ягоды, каплями.

Неспешной походкой, касаясь друг друга руками, Варивон и Василина пошли в село, а Григорий еще долго ходил полями, пресно пахнущими молодым паром.

Вечером зашел на конюшню, осмотрел коней, поговорил с конюхами и подался на коровник.

— Григорий! У нас сегодня радость. Принцесса двух телят привела! — выбежала ему навстречу крупнотелая задорная Екатерина Прокопчук.

— Это хорошо. А чего у вас гной не вывезен подальше от коровника? Всякую нечисть, мух возле молока разводите.

— Уже дважды говорила конюхам. Не слушают меня.

— А председателю говорила?.. Какие телята славные, — подошел к породистой корове, которая как раз умывала языком свое дитя. Притронулся к телочке, и Принцесса жалобно замычала, выворачивая наружу влажные, грустные глаза. — Не плачь, не плачь…

Это были мелкие капли на зеленых листках будней, однако Григорий не мог обойтись без них, как не обходится человек без хлеба или воды. Из вникания в самые мелкие заботы дня складывалось трезвое отношение к работе и людям, приходили новые трудовые замыслы, и они, как предвечернее солнце, соединяли сегодняшнее с грядущим.

Над сизой от росы долиной все ниже опускался вечер, пригибая юнца к неясным очертаниям хат. Возле ручья Григорий догнал Софью. Задумчивыми глазами посмотрела на него жена и молча пошла по кладке, что, выгибаясь, разбудила обеспокоенное хлюпанье.

— Софья, почему ты такая? — обнял на том берегу тонкие плечи жены.

— Сегодня, Григорий, от меня двух лучших девчат забрали, — тихо промолвила, теснее прислоняясь к мужу.

— Как забрали?! — аж остановился, возмущенный и рассерженный.

— Ты не кричи. Звеньевыми их поставили. Сказали, что выросли у меня девчата. Пусть большое дело поднимают.

— Вон оно что, — успокоился Григорий. — И ты боишься, что не справишься со своей работой?

— Нет, с работой справимся. Вот только на душе у меня так, как у матери, которая отдает своих дочерей: и радостно и тревожно… Отлетели от меня мои горлицы… Завтра новые прилетят…

И даже голос Софии стал на удивление похож на материн, перевитый радостью и тихой печалью.

Свирид Яковлевич, не скрывая своего удовлетворения, слушал четкие ответы Леонида Сергиенко. А тот, и сам чувствуя свою силу, так «резал», как строевым шагом чеканил говорливую землю. Даже откуда-то в голосе обнаружились солидные басовые струны, и Леонид в особенности нажимал на них, когда громил троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и другую нечисть.

— Хватит, Леня. Если так будешь отвечать на экзаменах по истории ВКП(б), то пятерка тебе обеспечена. Порадовал старого, — одобрительно произнес Мирошниченко, привставая из-за стола. — В добрый путь, Леня. Будь достойным командиром. Следи, чтобы никакая гадина не подползла к нашему сердцу.

— Постараюсь, Свирид Яковлевич!

— Знаешь, как беспокойно теперь в мире…

— Знаю, Свирид Яковлевич…

Помолчали.

— Говоришь, алгебра тебя беспокоит?

— Только она. — Леонид глянул в окно и изумленно воскликнул: — Ой, Свирид Яковлевич! Пропал ваш отдых: светает!

— Неужели? Вот тебе и на! И не заметили, как ночь прошла. Ты чего с Кушниром никак не помиришься?

— Скупой он рыцарь. Поговорите вы с ним, чтобы не прижимал копейку там, где не надо. Мы, комсомольцы, как лучше хотели сделать: выстроили бы пару плотов и сено подвозили бы сразу на заготовительный пункт. Не пришлось бы коней перед жатвой утомлять или горючее тратить. Экономия — экономией, а размах надо более широкий иметь.

— Правильно, комсомольское племя. Только, гляди, не отдаст он за тебя дочку, — засмеялся Мирошниченко.

— Это мы еще посмотрим! — рубанул сгоряча и покраснел.

— Ну, Леня, я в МТС еду, а ты иди домой — отдохни.

— Нет, я в колхоз. Сегодня возка хлебов начинается.

— Сейчас же мне домой! Слышишь?

— Слушаюсь! — вытянулся по-воински и через минуту невинным голосом спросил: — Свирид Яковлевич, вот вы приедете в МТС, и что, будете отдыхать?

— Именно теперь завалюсь спать! Чего выдумал!

— А как же я могу завалиться спать. У вас же школу прохожу!

— Не люблю непослушных учеников. Тебя куда подвезти?

— На поле. К конюшне.

Машина, раздвигая зеленый мир, легко пошла по мокрых от тумана и росы колеях. Рассвет менялся с каждой минутой, широким веянием перемещал краски и тени, потом вдруг брызнул лучом, и над горизонтом на золотых нитях закачались парашюты облачков. Девичьей рукой звала к себе просветлившаяся налитая нива, мерцала сережками и тихо пела земле колыбельную.

И уже просыпалась земля.

За ржами басовито отозвался трактор и разбудил перепелку. Перебрав ногами теплые крапчатые пасхальные яйца, она кому-то пропела: «Спать пойдем» — и изумленно повела серой головкой в сторону дороги.

В красном платочке, как сам рассвет, шла на поле молодая звеньевая, и вслед за нею пушистая дорога покрывалась цветами небольших девичьих следов. Два уже пожилых бригадира, споря и размахивая руками, подошли к зеленому разливу ржи и — как в реку канули — изредка над колосом зачернеет картуз и снова скроется. У Буга недовольным скрипением конаров[94] отозвались сеножатки, а потом застрочили ровно, ритмично, отгоняя от берега табун красноглазых нырков. К лугу, будто цветник, помчалась машина с девчатами, и широкая песня долго растекалась над молниями дорог.

«Припоздал немного», — осмотрев поле, Леонид сел на телегу, раскрыл алгебру.

Добрые лоснящиеся кони побежали упругой луговой дорогой.

— Корень приведенного квадратного уравнения равняется половине второго коэффициента, взятого с противоположным знаком, плюс-минус корень квадратный из квадрата этой половины без свободного члена… Это мы знаем, — косясь, как птица, одним глазом в книгу, проверял себя парень… — Корень полного квадратного уравнения равняется дроби… равняется дроби, дробовые… — И уже забыв обо всем, не видит, как навстречу ему вытекают первые фуры с сеном, как весело перемигивается и фыркает молодежь, наблюдая за своим товарищем.

— Леня! А плюс Б — сколько будет? — переливается здоровым смехом басовитый голос двадцатилетнего великана Прокопчука.

— А-а-а! Это ты, двойной знак! Бедные, бедные лошадки — аж из шкуры лезут, такие центнеры везя, — сразу же отвечает Леонид.

— Товарищ «академик», А плюс Б — сколько будет? — отзывается задиристый тенорок небольшого смуглого Бориса Зарудного, и все ребята вместе с Леонидом взрываются смехом.

— А я уже новую формулу слышал, — не утихает Прокопчук. — Леонид плюс Надя равняется овладению всей алгеброй.

— А ты скажи: чему равняется Леонид плюс Степан Кушнир?

— Ха-ха-ха!

— Ей вы, многочлены, хоть из фур кубом не слетите, а то распадетесь на начальные аргументы, — весело отзывается «академик».

Леонид набирает сено аж возле электростанции. Один вид нового сооружения, которое пароходом остановилась на живой сетке освещенных волн, снова вызывает недоброе чувство к Степану Кушниру. «Проморгал, проморгал», — перекривляет про себя интонацию председателя. — «А послушался бы нас, молодых, и не проморгал бы. Какой ты теперь план покажешь…»

— Дядя Леня, возьмите меня с собой, — подбегает к высокой фуре Андрей Горицвет.

— Ну вот! — не столько удивленный просьбой, как тем, что его впервые назвали дядей, протягивает Леонид. — Почему же ты, одночлен, не возле машины?

— Они еще на рассвете на завод поехали. Возьмете?