— Иван, не держи ты меня после этого на половине дела — душа не выдержит. Сам сорвусь, а тогда…

— Глупостей наделаешь и себя загубишь, — строго обрезал Бондарь. — Прибереги свои нервы для дальнейшего. Нам еще не один день бороться с врагами.

— На всю силу хочу драться с ними. Моя седина в тяжелом деле иногда, смотри, больше поможет, чем сама молодость… Тружусь я теперь, Иван, не на весь разгон, из-за этого бушует, беспокоится сердце, — оно впустую не привыкло биться. Слышишь, Иван?..

Более трудное задание порадовало Александра Петровича, но где же он?

Иван Тимофеевич снова хромает в хату, чтобы спровадить жену к соседям.

— Марийка, ты бы пошла к Дарке — там уже посиделки со всего уголка собираются.

— Обойдутся без меня, — отмахнулась жена.

— Говорят, что-то про наших парашютистов слышно.

— Про парашютистов? Тогда побегу, — быстро закрылась платком, надела кожушанку и вышла на улицу.

С морозным воздухом вдохнула тревогу молчаливого зимнего вечера; осмотрелась вокруг и вдоль заборов, съежившись, почти побежала к вдове. С боковой улочки, пошатываясь, выходит Александр Петрович Пидипригора; шапка у него сбита набекрень, пиджак расстегнут, а левая рука небрежно размахивает футляром от патефонных пластинок.

«Надулся в хлам. А раньше не водилось за ним этого» — осторожно обходит Александра Петровича.

Они расходятся в противоположные стороны. Марийка довольная, что ее не заметил подвыпивший мужчина, а Александр Петрович хитро улыбается в обмерзлые усы: снова его приняли за пьяного.

— Александр, это ты? — стоит возле калитки полураздетый Бондарь. В темноте просвечивается его седина, надеждой горят не состарившиеся глаза.

— Я, Иван.

— Ну, как? — дрожит от волнения голос.

— С удачей, с удачей.

Присматриваясь, идут в хату, сенную дверь закрывают на засов.

— Где же, Александр?

— Со мной.

— Как с тобой? — недоверчиво оглядывается мужчина.

— Правду говорю.

Александр Петрович снимает широкую, как гнездо аиста, шапку, торжественно кладет на стол футляр и осторожно вынимает из него… радиоприемник. Двое пожилых людей, застыв, не могут отвести взгляд от потемневшего сундучка, они каждой клеткой ощущают волнительное биение сердец.

— Спасибо заводским товарищам, — наконец приходит в себя Иван Тимофеевич. — А упаковка какая! — стучит щелчком по футляру от патефонных пластинок и смеется.

— И самое главное — из разных кусочков собирали.

— Товарища Данила видел?

— Разговаривал с ним. Он же, значит, у нас когда-то в райкоме работал. Правда, Иван?

— Правда.

— Сегодня Москву услышим?

— Нет. Только завтра.

— Завтра? — искренне запечалился мужчина.

— Сегодня твоя пятерка ждет тебя.

— Иван, а может, я смотаюсь, чтобы подождала пятерка… Ну, хоть бы одно слово, полслова услышать.

Жалко становится человека, но Иван Тимофеевич разрубает все одним ударом:

— Александр, тебя ждут люди. А о радиоприемнике запомни: он у нас долго не пробудет.

— Как? — настораживается мужчина, и неподдельный испуг застывает на его морщинистом лице.

— Отдадим партизанам. Он им нужнее. — И только теперь Александр Петрович чувствует большую усталость от тяжелой, опасной дороги.

— Что же, если надо, так надо, — одеревенело выходит из хаты, неся в сердце сожаление и размытую радость.

Едва темнота скрыла мужчину, как к Ивану Тимофеевичу начала сходиться его пятерка: Югина, Марта, Василий Карпец и Мирон Пидипригора. Чувство осторожности и сохранения людей продиктовали Бондарю не вводить в одну пятерку обоих братьев.

В эти дни Иван Тимофеевич ходил как именинник, голос его повеселел, в доме оживился раскатистый смех. Марийка сначала подумала, что муж украдкой от нее понемногу выпивает, проверила свои бутылки и призадумалась.

«Не водка веселит мужа. Значит, что-то хорошее делается в мире» — и себе повеселела.

От соседей она услышала, что Москва не взята немцами. Стремглав, запыхавшаяся, влетела в хату.

— Иван, фашисты застряли под Москвой! Навеки застряли! — играя глазами, сообщила волнительную новость.

— В самом деле? Откуда ты это узнала? — хотел удивиться и рассмеялся.

— Все село гомонит. Начисто все! Ты бы пошел на люди — сам услышал бы.

— Да придется пойти. Если все гомонят, что-то оно таки есть, — согласился и снова рассмеялся.

Марийка пристально взглянула на мужа, а когда тот вышел из дому, задумалась над тем самым и начала быстро рыскать по хате.

Зимний день, рассевая тени, пошел вслед за солнцем. На дворе звонко забухал топор, — Иван рубил дрова, а в доме возле печи крутилась Марийка. В больших котлах закипала вода для скота, почернел в ринке картофель, на лежанке в макитре попискивало гречневое тесто. Все было таким будничным и обычным, а вот тревога не покидала женщину.

Вдруг глянула Марийка в окно и обомлела: улицей черными тенями бежали полицаи. Они ворвались во двор, клубком набросились на Ивана. Вскрикнула женщина, отшатнулась от окна. Когда простоволосого Ивана Тимофеевича ввели в хату, она, окаменев, стояла в рамке косяка.

— Чего дорогу заступила? Раскорячилась на двери! — толкнул ее кулаком полицай.

Весь дом загрохотал, загремел, забухал, и разгромленное добро полетело из угла в угол. Вот из-под кровати полицай выбрасывает патефон.

— А где пластинки?

— А ты их где положил? — злостно и твердо говорит Иван Тимофеевич.

— Вот они! — отвечает второй и с силой бросает на землю кипу пластинок; нежные, потрескавшиеся куски пластмассы захрустели под тяжелыми сапогами.

Наконец запроданцы добрались до тайника между грубой[133] и печкой. Калистрат Данько вытянул оттуда котомку с сортовым зерном, несколько пластинок и футляр. Иван Тимофеевич презрительно глянул на врагов и шагнул к Марийке: хотелось проститься перед арестом. Тотчас Данько с силой рванул свою добычу, и каково же было удивление Ивана Тимофеевича, когда он увидел, что футляр был пустой…

Перевернув все кверху дном и забрав Мариину наливку, полицаи ушли из хаты. Удивленный Иван Тимофеевич пошел к тайнику.

— Иван, твой радиоприемник в котле варится, — показала рукой на печь Марийка.

На ее ресницах дрожали тревожные и радостные слезы.

В один из дней из Побужья и Синявщины возвратились Гоглидзе и Тур. Начальник разведки, хрустя обмерзшей одеждой, обрывая с усов и бровей ледяные сосульки, простуженным голосом сообщил, что каратели готовят наступление на Городище.

— Хотят нам Полтавский бой устроить. Пусть будет Полтавский бой, но мы не будем шведами, — тяжело заговорил, держась рукой за простуженное горло.

— Мы не будем шведами, — задумчиво промолвил Дмитрий. — Какая сила идет против нас?

— По сведениям райкома и нашей разведки, около двухсот фашистов.

— Немало.

— Танки есть? — спросил Созинов, опираясь локтями на широко развернутую кодированную карту.

— Два средних.

— Это хужее. Фашистов заманим поглубже в леса? — обратился Дмитрий к Туру.

— Постараемся. Надо дополнительно заминировать все дороги, которыми смогут пойти танки.

Отряд уже после первых нападений на железную дорогу начал готовиться к наступлению врагов. Работа минеров была началом разработанного плана обороны. Далее пошли земляные работы. Неохотно взялись партизаны за лопаты, пешни[134], но слова и пример коммунистов и комсомольцев сделали свое дело: две кривых линии обороны, мастерски замаскированные снегами, защищали теперь партизанскую жизнь со стороны леса. Все бойцы заранее знали свои места во время боя. По команде «тревога» они дважды бросались в лесные окопы — один раз днем, а второй раз — на рассвете…

Дмитрий набросил на плечи шинель, собираясь идти к минерам. В это время в землянку, влетел веселый и растрепанный Тур, закутанный сизым клубом морозного воздуха, а за ним спешило несколько партизан. По походке всегда сдержанного комиссара, по его подвижному лицу, радостным словам приветствия, они инстинктивно догадались, что случилось что-то необыкновенное.