— Да разве же мы умеем? Куда уж нам к галушке, если мы не хлебаем юшки? — и засмеялась. А ручки двумя бойкими зверенышами забегали в отцовских волосах.

— Кто бы уж умел, как не ты, болтушка.

— О, уже снова болтушка… Разве мы что-то новое знаем?

— Так это ты отцу своему ничего не хочешь рассказывать. Ну, тогда меня Андрей порадует. С завтрашнего дня каждый вечер после работы будет что-то рассказывать мне. Правда, сынок? — погладил рукой его мягкие волосы.

— Правда, если вы хотите, — поколебался и после паузы ответил: — Только буду то говорить, что мне интересно.

— И я, и я буду рассказывать! Не хочу, чтобы только Андрей. Я сегодня, сейчас же начну. Андрей, подвинься немного.

— Ну-ка, не кричи. Спать пора, — отозвалась Югина и подошла к кровати.

«Интересно, что мне завтра Андрей расскажет? Удивительно, что сразу же согласился… Паренек внимательный, умный. Ну, известное дело, в отца пошел, — сам себе ухмыльнулся. — Варивон старается догнать меня. Озимые пора подкармливать минеральными удобрениями… К ивчанцам надо наведаться. Нелегко соревноваться с ними… Вот бы еще на рыбалку съездить…»

И уже хата качалась лодкой, раскрылись зеленые берега, зашумела за веслом прозрачно-синяя вода, заиграла на стремнине, потемнела у берегов…

Едва Григорий Шевчик вошел в зернохранилище, сразу же по пьянящему запаху почувствовал, что преет и горит неперелопаченное зерно. Глубоко погрузил руку в один закром и быстро выхватил назад — обожгло горячей спертостью.

— Ты за что трудодни получаешь? — набросился на Прокопа Денисенко, который недавно стал кладовщиком.

— За то, что возле всяких грядочек колышки забиваю и таблички вывешиваю, — едко ущипнул Прокоп, намекая на исследовательские участки Григория.

— Ты мне свои кулаческие тары-бары на потом запиши.

— А ты мне кулачеством не попрекай, а то получишь… — огрызнулся, и плоское кругообразное лицо начало темнеть от притока крови.

— Ты почему зерно не перелопачиваешь? Хочешь, чтоб сгорело?

— Черт не ухватит его. Посевное не горит, а это скотина переварит.

— Скотину прелым хочешь травить? Я тебе отравлю! В один лет вылетишь из амбара, а то и из колхоза.

Злой выскочил из зернохранилища и побежал в правление колхоза, бубня себе под нос:

— Сколько присматриваешь, сколько учишь, а без подвоха не обойдется. Вишь, какой стервец в кладовщики пролез. Он тебе не то что зерно, весь колхоз сгноил бы. Или ту размазню, — напустился на свою родственницу Ульяну Шевчик, — назначили возле кур ходить. Сама мокрая курица — боится в воду зайти, чтобы ракушек наловить для птицы. Как пригрозил, что сниму с работы, сразу и родней призналась. Паскудные же есть люди.

Григорий, делая большую работу в хате-лаборатории, сплачивая вокруг себя все лучшие силы колхоза, не забывал заглянуть во все щели села. И его острого глазу и немилостивого слова боялись все, кто чувствовали за собой какую-нибудь вину или недоработку.

— Ты скоро и ночевать дома не будешь, — часто упрекала его Софья.

— Если надо, то и не буду ночевать. Кто же за меня мое дело сделает?

— Так ты и в чужое всегда лезешь.

— А это не мое — думаешь? Мне до всего есть дело. Я не из тех, кто только со своей щели, как таракан, выглядывает. Если бы так все смотрели, то сразу развязались бы руки стяжателям, ворюгам, врагам. Еще немало есть таких, кто охотно бы растащил нашу работу. Но, если хочешь знать, даже международные логова, даже проходимцы, воду и землю мутящие, то дикое фашистское зелье, вырастающее в чужих странах, имеет отношение к моей жизни: я еще лучше должен работать для своего государства.

И Софья, взволнованная новым словом, сразу же соглашалась с Григорием; горечь настороженности затенялась другими всходами; если они у Григория были более жесткими, геометрическое строгими, то, переплеснувшись в сердце Софьи, становились по-женски поэтичными, с искорками того юморного остроумия, которое никогда не оставляет цельные натуры. И самые сложные вопросы, с напряжением поднятые из нелегких ученых книг, Софья умела убедительно, образно передать колхозникам, а особенно девчатам и женщинам своего звена.

В правлении колхоза Григорий никого не застал, подумал, куда ему лучше идти: или в хату-лабораторию, или на исследовательский участок ржи. И пошел на поле.

С запада начала надвигаться тяжелая черная туча. И только доползла дымчатым краем до солнца, как, сначала легко и не смело, будто струны затронул, ударил дождь. Как первый гул эфира в приемнике, зашипела горячая дорога, загомонила и потемнела молодая листва на деревьях, закрутились и побурели отбеленные прищепы. Потом дождь разошелся, разгулялся; внезапно выгибался широкой темно-серебряной дугой, и в мелодию шелеста — растем, растем — выразительно врезались ускоренные говорливые звуки: дуб гудит, дуб гудит.

Григорий перестоял ливень под липой. Теплые потоки смыли его злость, и он, мокрый и веселый, пошел к заповедному участку — одному гектару ржи, — которую присматривало звено Василины Очерет. У Григория была мысль — добиться самого высокого урожая ржи. Его уже не удовлетворяли лучшие всеукраинские достижения. Правда, все он говорил, что хочет дать наилучший урожай по району, жене сказал, что думает взять первенство по области, но в своих сокровенных помыслах поднимался значительно выше. И только чтобы не осрамиться, осторожно говорил о районных масштабах. Он тщательно изучил литературу, не раз совещался с агрономами, ездил к передовикам земледелия, с каждым днем все больше веря, что мечта его осуществится. Но ни на совещаниях, ни на собрании он даже словом не заикнулся об этом. «Сделаем — тогда скажем».

В прошлом году он чудесно прочитал бригадирам и звеньевым курс лекций о повышении урожайности озимых, а сам взял шефство над звеном Василины Очерет. В феврале звено вывезло и забуртовало на участке двадцать пять тонн перегноя, покрыло его снегом, чтобы не выветрился азот, а когда растаял снег — забрасывало землей. В апреле Григорий добился, чтобы землю вспахали на пар не плугом, а трактором, который имел предплужники. Потом забороновали землю поперек комьев и за все лето ее трижды культивировали. На рыхлом пару не было ни одного сорняка. Перед последней культивацией на каждый гектар внесли по два центнера суперфосфата, центнер селитры и семьдесят пять килограммов калийной соли. Потом забороновали в два слоя и на следующий день посеяли отборную таращанскую рожь. Еще осенью она великолепно закустилась и выделялась среди других посевов. Зимой звено немало времени отдало снегозадержанию, ранней весной, как только сошел снег, подкормило всходы лошадиным перегноем. Сегодня должны были еще подсеять минеральных удобрений.

Издали узнал Григорий Василину. Женщина медленно ходила по полю. Весь участок после дождя был убран густыми самоцветами, которые аж мерцали в глазах.

— А где ваши помощницы? — поздоровался с молодицей.

— Испугались дождя и побежали домой. А мне дождь не мешает, — засветлело смуглое лицо, усеянное негустыми веснушками. Но даже когда молодая женщина радовалась, улыбка была унылая, так как ее губы резко загибались вниз. Только глаза, затемненные черными ресницами и бровями, уменьшали выражение естественной печали.

— Ну, тогда я вам буду помогать подсевать. Примете?

— Нет, не приму.

— Почему?

— Боюсь, чтобы муж не увидел, он у меня ревнивый, — засмеялась тихо, счастливо. Смех ее почему-то напомнил Марту, и чуть не вздохнул Григорий… Вот бы склониться с нею над рожью, почувствовать прикосновение теплой руки…

— Через два дня надо будет забороновать участок, — сел на корточки и любовно склонился к крепкому кусту, обивая рукой блестящие жемчужины. Потом полями пошел к Бугу: любил в вечернюю пору пройтись над берегами притихшей реки, пустить по течению легкую лодку, а потом упрямо выгребаться с быстрины и водоворотов.

Вечером за Василиной приехал Варивон.

— Жена, не думаешь ли ты на поле ночевать? — позвал издали, останавливая лошадей.