Небольшая отдача в плечо, звон в ушах — и парашютист обмяк, как тряпка.

Теперь Иван Васильевич более спокойным зрением видит, как по полю бегут колхозники с дробовиками, берданками, а то и просто с топорами, вилами или палками. С другой стороны заходят бойцы истребительного батальона.

Еще навел карабин на горбатого — с рацией за плечами.

— По-снайперски! — яростный окрик Олексиенко. — Дадим им сейчас жизни! — Он, прищуриваясь, поднимает пистолет, и сразу же после выстрела на пшеницу брызнула кровь.

Поле все чаще отзывается стрельбой, теснее сжимается живое кольцо. Но часть парашютистов успела спуститься на поле, и автоматные очереди уже скашивают наклонившийся стебель.

Иван Васильевич вместе из Олексиенко бросается к груше-дичке, стреляя в то место, где волнуется жнивье. Резкий окрик взметнулся около дерева. Над колосьями, как над водой, поднялись дрожащие руки с автоматом, еще откликнулась очередь, завизжали пули, и Кошевой, пошатнувшись, склонился на Сергея.

— Иван Васильевич! Иван Васильевич! — глаза у парня наливаются ужасом, на виске трепещет разбухшая вена.

— Чего ты? В сердце же не попала… Не дрейфь, Сергей… — лицо Кошевого берется белыми пятнами, аж пока они не сливаются в одно. Устало закрываются отяжелевшие веки, губы сохнут на виду. Сергей, беззвучно плача, выносит на руках Ивана Васильевича из потравленного поля.

Опустошенный болью, из больницы позвонил он о несчастье Павлу Михайловичу.

— Как?! — вздохом вырвалось у секретаря обкома.

— Война, Павел Михайлович, — больше ничего не может сказать Сергей.

— Через двадцать минут буду в больнице.

Павел Михайлович сразу же позвонил в райком Новикову.

— Геннадий Петрович, немедленно приезжай.

— Ночью?

— Ночью.

— Материалы какие-то нужны?

— Нет.

Рана еще не зажила, когда отдаленный пушечный грохот начал пробиваться тихими ночами к селу. Прихрамывая, опираясь на палку, Дмитрий выходил во двор и долго не мог отвести наболевший взгляд от далекого горизонта.

Спешили на фронт машины, танки, ехало пополнение, а вдоль шоссе ехали и шли на восток измученные люди с убогими пожитками, с заплаканными детьми. Гнали колхозники большие табуны скота; ревели круторогие волы, жалобно, по-детски плакали овцы и падали на дорогу, страдальчески взирая янтарными стариковскими глазами. Разламывались ноги и копыта у коров, и беспрерывный плач уставших отар, как тревожный сон, висел над селом.

Однажды в предвечерье на изнеможенный обоз налетело два самолета; из-под их крыльев злобно замелькали огоньки; над беззащитными людьми и скотом потоками промчались пули, высекая затем искры из асфальта.

Дорога, как осенним листом, запестрела кровавыми пятнами. Дмитрий увидел, как мать, прикрыв собою ребенка, упала на землю и сразу же возле них начала расползаться дымящаяся лента.

— Мама, мама, — плакал ребенок и здоровой ручкой тянулось к мертвой руке матери.

Несколько новых могил неизвестных беженцев выросло за селом. Нескольких осиротевших детей взяли себе колхозницы на воспитание. И снова в пелене серого дыма тянулись табуны скота и обозы, попадая в ненастье, обстрелы и бомбардировки.

— Что вы за уроды, фашисты, — темнел от злости и бессилия Дмитрий. — Разве же не видно, кто едет, кто идет по дорогам?

— Фашисты хотят наш славянский корень вырубить. Поэтому всех бьют, — объяснил старый учитель Никита Демьянович, весь облитый сединой.

А из всяких темных углов и щелей начинали выползать безотцовщина, мокрицы, у которых, кроме отравленного гнилого мозга и голодного желудка, ничего не было. Какие-то подозрительные ворожеи и колдуны гадали людям и распускали слухи, один другого уродливее. Появился Александр Кухня, вор, из тюрьмы не вылезавший, покрутился, покрутился и куда-то исчез, пообещав, что скоро прибудет, и не сам; где-то в лесах скрывался Лифер Созоненко, передав, что скоро он откроет свою коммерцию.

Рассказывали женщины: теперь у Варчука перед всеми иконами горят свечки.

— Ждали своих освободителей — дождаться не могли, и в конце концов идут они, — радовался старый Созоненко, откуда-то появившийся этими днями в селе. Его серое потрескавшееся лицо лущилось грязной ржавчиной веснушек, а в глазах брезжила злая решительность.

— Выползают гады недобитые. Хоть бы их куда-то погнали, — хмурясь, говорил Дмитрий Никите Демьяновичу.

— Закона такого нет.

— Так потом они людям дохнуть не дадут.

— Может еще отгонят врага.

— Если бы так, — вздыхал и жадно ловил всякое слово надежды.

Но следующий день не приносил облегчения. И когда в Майданах окопались наши батареи, Горицвет собрался в дорогу.

— Куда тебе такому ехать? — припала к нему Югина. И тогда совсем неожиданно вмешалась мать, что до сих пор молча стояла у стола, не сводя глаз с сына.

— Пусть едет, дочка.

Удивленно взглянул Дмитрий на мать. А она вышла из сумраков, невысокая, худощавая, со страдальчески опущенными вниз морщинами возле губ, влажно светя глубокими черными глазами. И такое мучение маячило на ее лице, что невольно Дмитрий наклонил голову.

— Езжай, сын. Такая тебе, выдать, выпала судьба. А ее не обскачешь конем. Видишь, что делается на свете: деток убивают, стариков убивают, а кто же заступится за них… Такое нам время тяжелое выпало… — Вот-вот должна была заголосить, но победила себя и уже говорила медленнее, глуше: — Езжай, дитя мое, и возвращайся скорее. Со своими возвращайся. А мы уж без тебя горевать будем. Ежечасно будем выглядывать с дороги. Ежеминутно будем тебя вспоминать.

— Куда же он такой? Сам за собою не присмотрит… Может, отгонят врага…

— Хочешь, чтобы Варчук за мной присмотрел? — резко оборвал жену. — Еще немцы в село не вступят, а он по мою душу придет.

— Что же он, зверь какой?

— Хуже зверя! — начал свирепеть, но сразу же утихомирился. — Не время черте о чем говорить… Не переживай, Югина.

— Как не переживать, когда так тяжело, так тяжело…

Дмитрий пальцами тронул руку жены и, волнуясь, тихо сказал:

— Югина, а Сталину сейчас еще тяжелее. Все заботы налегли на него. Все! За весь свет он думает, и о нас с тобой. Вот и мы должны помогать ему, чем сможем. А слезы — не помощь. Слышишь?

— Слышу, Дмитрий. Разве я не понимаю?.. Да уж такая наша женская слабость.

— Поеду я, а ты настоящих людей держись, как и всегда…

В сумраках долго сидела вся семья вокруг него, а он, опершись локтем на стол, прислушивался, какое слово кто скажет, и погружался в задумчивость. Теперь болеющее сердце так билось, что аж в ребра отдавало. Молча, припав к его руке, смотрел на отца Андрей, неподвижный, задумчивый. Еще днем, приехав на добрых конях, которые оставили для Дмитрия, он, бледнея, попросил:

— Отец, возьмите меня с собой.

— А возле мамы кто будет?

— Возле мамы! Бабуня есть… Я за вами, отец, присматривать буду.

— Нет, я уж как-то сам себе толк дам. Ты же за всей семьей присматривай. Прислушивайся, что делается в селе. Если что-то плохое будет — бросайте все и убегайте к родным или в Медведовку, или в Майданы, или прямо в леса.

— Хорошо, отец, — меняясь в лице, решительно ответил.

— Маленький ты еще, сын. Не твоим плечам такое бремя держать. Да придется, — приласкал и так, обнимая рукой русую голову, вошел, прихрамывая, с Андреем в хату.

«Вот уже и отошла лучшая часть твоей жизни… А не нажился. Словно вчера встретился лунной ночью в жатву на Большом пути с Югиной, будто вчера выглядывал Марту возле рощи… Жаль, что не увижу ее перед отъездом. Если бы был здоровый, пошел бы проститься, а так… Пусть не держит на меня зла».

Евдокия повела Ольгу спать в другую хату, и горячие руки Югины обвили его шею, приклонили чубатую голову к груди.

— Что же я буду делать без тебя? — дрожала всем телом и еще теснее прислонялась к нему, стараясь не коснуться больной ноги.

— Не одной тебе горевать придется. Детей береги, Югина… Ну, не надо. Слышишь? Ты же знаешь — не люблю я этого.