Что-то заговорил начальник тюрьмы.

— Господин Сниженко, вы находитесь в доме наказания, — сосредоточенно перекладывает старший надзиратель.

— Я все эти дни находился в доме наказания, — на горделивом лице Виктора Ивановича тенью пробегает презрительная улыбка.

— Вам говорят, что вы находитесь в доме для смертной казни, — терпеливо поправляет начальника тюрьмы шеф.

— Отрадная информация.

— Господин Сниженко, вы можете жить…

— Старая песня.

— Вы молодой…

— Прикажите снять кандалы.

Начальник тюрьмы подает знак; щелкает ключ, блестящие кандалы крайними кольцами с бряцанием падают на пол.

Тотчас на помост в сопровождении военного коменданта поднимается сам обергруппенфюрер. Начальник тюрьмы и шеф горячечно срываются со стульев, а дозорные вытягиваются в струну. Карл Фишер, изредка посматривая на Сниженко, что-то говорит, начальник тюрьмы и шеф почтительно кивают головами.

— Господин Сниженко, если вы не скажете правды, будем вас пытать, — теперь в глазах начальника тюрьмы не только угроза, а и просьба «Ну, скажи, и мне, и тебе будет лучше» — аж произносит взглядом.

Сниженко молчит.

— Беспощадно будем пытать.

— Это вы умеете.

— В страшных мучениях умрете…

— Ну и что из того?

— Понимаете, вы больше не будете жить. Вы это понимаете? — уже кричат и начальник тюрьмы, и старший надзиратель. Начальник тюрьмы наклоняется вперед, тыча указательным пальцем, будто вгоняя свои слова в голову узника. — Вы больше не будете жить…

— Так отряд будет жить! Украина будет жить! Россия будет жить! Народ будет жить! — вспыхнули гневом глаза Сниженко. — А вот вы не будете жить, вы не имеете права даже прикасаться к жизни.

Начальник тюрьмы отклонился назад, палец его воткнулся в стол и перегнулся крючком. Рука оберлейтенанта потянулась к блестящему «Вальтеру», а старший надзиратель побелел, больше всего опасаясь гнева обергруппенфюрера.

Карл Фишер взвешивал обстоятельства. Богатейшая практика подсказала ему, что Сниженко принадлежит к нелегкой породе. Таких испугом не возьмешь. А вот перехитрить иногда удается, удается коварством вырвать лишнее слово, а потом, приперев им, сломить моральный дух узника и вытянуть факты, как гвозди. Изображая на лице самое радушное выражение, он сходит с помоста.

— Господин Сниженко, я с увлечением слушал ваши непримиримые ответы. Мы умеем уважать гордых, смелых противников. У нас высоко развит культ сверхчеловека. Сверхчеловек — это, как сказал Ницше, — море…

— Это море и за столом сидит? — насмешливо кивнул Сниженко на помост.

— О личных качествах людей, с которыми вы столкнулись, не будем говорить: они службисты узкой области — и этим все сказано. Господин Сниженко, вы уже как боец не страшны нам. Пока у вас заживет рана — война закончится.

Взгляды Фишера а и Сниженко скрещиваются. В первом — доброжелательная, уверенная ухмылочка, во втором — строгая любознательность, то познание, которое не обрывается у человека до последней минуты жизни.

«Склад ума аналитический, — определяет обергруппенфюрер. — Крестьянин, а мышление интеллигента. Исключение?.. Нет, что-то много таких исключений, — припоминает дела подсудных. — И это совсем не хорошо для третьего райха… и моей карьеры».

«Сверхкарьерист, а не сверхчеловек. Ради славы не пожалеет и матери своей. Моральные принципы — чины и деньги. Сегодня будет служить третьему райху, а завтра — где больше заплатят. Больше хитрый, чем умный. Опасный, — настороженно прислушивается Сниженко к словам Фишера; они липкие, как листья ольхи, и, как листья, имеют глянцевитую, парадную сторону и серую, ворсистую, к которой цепляется грязь паразитарных яиц и гусеницы».

— Мы вам подарим жизнь. Только после выздоровления вы должны отказаться от пропагандистской работы и ежедневно являться на регистрацию. Пусть это моя прихоть, но завтра, господин Сниженко, вы будете на воле, — торжественно провозглашает обергруппенфюрер. — «Так создается полная вероятность, что все закончится счастливым концом. Только ловись, рыбка». — Меня восхищает ваш смелый налет на тюрьму. Как вам удалось так обмануть нас? — качает головой Фишер.

— Неужели завтра меня выпустят на волю? — Сниженко притворяется, что совсем поверил обещанию.

— Завтра. После окончания всех формальностей с документами, — смеется обергруппенфюрер. — «Признак хороший». — Итак, ночь промелькнет, потом дорога — и ваш Супрунов. Хорошее село. За садами — домов не видно. Пруды зеркальные и карпы зеркальные. Я, когда ехал на восток, думал: у вас нет культурной рабы… Лечиться вам, господин Сниженко, надо серьезно, — тонко прядется нить вероятности, чтобы усыпить бдительность.

— Вылечусь, — уверяет Сниженко, будто он уже на воле.

— Налет вы с блеском провели. Меня, как специалиста, интересует причина вашего успеха.

— Причина — в полиции.

— Только в полиции? — даже не изменилось выражение лица обергруппенфюрера, будто ему это уже было известно.

— Я, кажется, тайну выдал, — заволновался Сниженко.

— Ну, какая это тайна? Мы уже подняли занавес этой тайны, — уверяет Карл Фишер. — Я вас слушаю, господин Сниженко.

— Если уж сказал, то сказал, — махнул рукой Сниженко. — Почти весь первый набор полиции — присланный партизанским отрядом. Партизаны только в тюрьму не пошли — не могли слушать крики заключенных.

— В этом успех уничтожения людей, которых мы послали под видом партизан? — внезапно расширяются темные человечки, с лица смывается улыбка и доброжелательность. Обергруппенфюрер начинает волноваться и даже чувствует на спине подвижные капли противного холода: а что, если меч измены уже занесен над его головой?.. На этой Украине милой только одни неприятности. Он обводит глазами зарешеченные окна и усилием воли сдерживает страх. — Господин Крупяк знал что-нибудь об этом?

— Нет, господин Крупяк ничего не знал, — должен был с сожалением промолвить Сниженко: лишнее слово могло бы разорвать нить вероятности.

Обергруппенфюрер молниеносно выскакивает на помост. Фашисты выхватывают оружие и под защитой широкой спины старшего надзирателя выбегают на улицу.

Виктор Иванович Сниженко провожает их глазами победителя.

Возле шоссе военный комендант, начальник тюрьмы и старший надзиратель обезоруживают двух сменившихся патрулей, бьют их и, втаскивая в машины, мчат в дому казни. Палач тюрьмы с кожей вырывает у ошарашенных служак нужные Карлу Фишеру свидетельства. Полицаи, не выдержав истязаний, запутывают себя и своих пособников и здесь же, на окровавленном полу, находят свою смерть…

Скоро рота охраны под командованием военного коменданта по всем правилам окружила дом украинской вспомогательной полиции. Предатели сначала кричали о недоразумении, но, когда нескольких из них убили, повернули оружие против своих хозяев.

В последние минуты боя к Карлу Фишеру прилетел из села полураздетый, белее мела Емельян Крупяк.

— Господин обергруппенфюрер, вас обманули, обманули… Что этот Сниженко наделал! Почему вы не посоветовались со мной? Такого, как первый набор полиции, вы уже не найдете в районе.

— В крайсе, фарфлихт! — люто воскликнул обергруппенфюрер, очень поздно поняв свою ошибку. Но его окрик сейчас не испугал Крупяка. Начальник полиции, потеряв полицию, довел свою мысль до конца: — Господин обергруппенфюрер, вы живой вирус мертвым сделали…

— Теперь я всех партизан уничтожу! — в тяжелом гневе пятналось лицо обергруппенфюрера. — Бригаду нашлю на них. Леса пушками иссечем, сожжем.

Но даже и эти слова не утешили Крупяка.

Митинг, организованный партизанами после разгрома полицаев-провокаторов, по-новому осветил населению пути войны. Начался он ночью при мрачном колебании огня и теней, а закончился ранним рассветом, когда заря наклоняла свои красные флаги над обнадеженным селом. Выходило, война, со всеми ее трудностями, не обрубила дороги вокруг села, не бросила его одиноким с глазу на глаз с врагом, не запрятала всех бойцов за линией свинца.