«Хорошая молодичка. Только с характером, видно. Может и в самом деле Варчук наговаривает по давней злобе. Заявление за заявлением пишет… Узнаю при случае».

Он, милостиво улыбаясь одними глазами, принимает подарок и медленно говорит:

— Отпускаю вас, госпожа, домой. Но не гневите бога: если что-нибудь — не сладко вам будет на свете. Я к вам заеду как-нибудь, — пытливо улыбается.

Еще не понимая настоящего смысла последних слов, она стремглав выбегает из приемной и по ступеням спускается на холодную мостовую, между щелями которой засыхает пожелтелый, отцветающий спорыш.

И только на осеннем поле облегченно вздохнула, когда над ней двумя большими крыльями наклонился родной Шлях. Впереди фиалково изгибалась лента дубового леса.

…Обойдя плотину, Югина сначала идет к Ивану Тимофеевичу; тот, лежа в кровати, долго расспрашивает ее, что она видела в городе, много ли там фашистов, как охраняется дом полиции, а потом передает ей небольшую открытку.

— Прочитаешь, кому надо, и передашь Василине…

— Какое счастье, какое счастье, что вернулась, доченька, — встретила ее у ворот Евдокия. — Затужили мы без тебя. Знаешь, как теперь. Говорят, все камеры набиты людьми. Устала?.. А у нас корову забрали.

— Корову? За что? — остановилась на пороге.

— Наложили опять на село сорок голов рогатого скота. К кому же полиции кинуться? К нам и к таким, как мы. Варчук еще и утешил:

— Моли бога, что теленка оставляем. Похозяйствовали при отце Сталине, а теперь почадите, как ночник без масла.

Через несколько дней прошел слух, что в район приехал принимать жалобы от крестьян гебитскомиссар доктор Эдельман.

— Двадцать тысяч болячек в печень Варчуку! Поможет или не поможет, а пойду к тому гебитскомиссару с жалобой! Последний хвост вытянули со двора! Может и ты пойдешь? — вскочила в дом Килина Прокопчук.

— Одним они миром мазаны, — отозвалась за Югину Евдокия. — Ходи не ходи, а коровы уже не видеть ни тебе, ни мне. Так что лучше не мозолить им глаза.

— Пойду, все равно пойду! Посмотрю, какие у них порядки! — решительное вышла из дома Килина…

Вечером на улице ее остановила Югина.

— Была у комиссара?

— Чтоб его черти взяли! — зло огрызнулась молодая женщина.

— Не допустили?

— Допустили, — и неожиданно засмеялась невеселым смехом. — Подхожу я к нему, сухому, как тарань, немцу, ну, будто живые мощи тебе, аж смотреть неудобно. Глянул на меня сквозь очки и как выхватит кинжал, как загилгочет что-то, и ко мне. Думала — горло перережет. Даже забыла от страха, что надо делать. Поднял немец кинжал, сверкнул им перед моими глазами, срезал из пиджака пуговицу со звездой и пучку вверх поднял — показывает всем. Полицаи прямо тебе ржут, как кони. А я стою и шевельнуться не могу — как подменили меня. А «доктор по пуговицам» уже ко второй бабе идет. Отошла у меня душа немного, подхожу к нему… А он как зарычит:

— За корову вам заплатили! Мы даром ничего не берем. Сколько получила?

— Сто восемьдесят рублей. А что же я за них куплю? Кило соли! Пачка спичек — двадцать рублей… А у меня же дети. — Вытолкали меня еще и со ступеней столкнули. Чуть носом землю не вспахала. Такие-то порядки. Новые!

На рассвете Дмитрия разбудили звон оружия и радостные голоса. Сначала думал, что вернулся Тур, но, прислушавшись, голоса комиссара не услышал. Быстро оделся, на ходу поправил пистолет ТТ и вышел из землянки.

— Ну, ребята, и притаскали же мы бутыль! — потирая руки, с чем-то возился у порога Кирилл Дуденко.

— С самогоном? — изумленно и весело откликнулся голос из угла.

— Еще лучше!

— Неужели со спиртом? — аж встал на локте Алексей Слюсарь. — За это тебя, брат, расцеловать мало.

— Еще лучше.

— Что же оно может быть лучше мне? Бабского, сладкого, вина достали?

— Нет, аммонала добыли.

— Аммонала! Не знаю, для чего он, — разочарованно протянул Слюсарь и снова лег на пол.

— Неужели, братцы, аммонал! — радостно крикнул бывший уральский бурильщик Иван Стражников. — Поезда будем под откос пускать. Аммонал — важная штука! — со значением заметил.

— А ты знаешь, что с ним делать? — соскакивает на пол Алексей Слюсарь, и уже его скуластое подвижное лицо, которое минуту назад было искренне недовольным, теперь, как у ребенка, освещается жадной надеждой.

— Хлеб мой! — коротко объясняет Стражников.

— Неужели и поезда этой крупой можно рвать?

— Можно и должно! — поучительно гремит Стражников, обычным молодцеватым движением сбивая набок бескозырку. На миг длинной синеватой полоской показался шрам и почти совсем скрылся под буйной шевелюрой.

— Браток, а меня научишь? Весь век буду благодарить. Рука у меня легкая. Что увижу своими глазами, то и сделаю. Я такой!

Теперь хитроватое лицо Слюсаря становится таким умоляющим, что даже спокойный Лазорко не выдержал — чмыхнул, и в кривой улыбке зашевелились губы, покачивая большую трубку.

— Научу.

— Вот спасибо, браток! На, возьми на память о новом деле! — и Слюсарь театральным жестом протянул Стражникову небольшую филигранную зажигалку, чтобы, на всякий случай, отрезать все ходы к отступлению, если матрос захочет передумать. И сразу же Алексей с любопытством и опасением, кося глазом, медленно закружил вокруг огромной бутыли с аммоналом.

— Иван, ты и мене научи, — кладет на плечо матросу тяжелую руку Лазорко Иванец.

— Примите и меня в ваш колхоз! — Небольшой энергичный Кирилл Дуденко обнимает двумя руками Лазорку и Алексея. И тут из его кармана вылетают исписанные карандашом листки бумаги.

— Поэзия полетела! Много же понаписал. И не хвалится. Я тоже когда-то стихи писал, — помогает собирать листки Алесь Слюсарь. — И потерпел полное поражение на этом фронте. В девятом классе все свои произведения я на уроке литературы осторожно положил на парту Оксане. А она, наверное, не поняла, что из меня мог бы выйти классик, и передала тетрадь учителю. Вызвали меня в учительскую, сказали несколько теплых слов, и пообещал директору, что не буду больше ни стихи писать, ни девчат любить. Стихи, правда, бросил писать, а второй половины обещания не выполнил: на этой самой Оксане через пять лет женился. Как только что к чему, так и напоминаю ей о прошлом. У тебя же, Кирилл, наверное, жизнь наоборот пошла…

У выхода суета и толкотня. На траве белеют широко простеленные холсты изморози, и бледный рассвет зеленит просветы между деревьями, лица партизан.

— Икра первого сорта! — Иван Стражников рассматривает на ладони бурый, похожий на песок аммонал. К нему подошел Дмитрий.

— Товарищ командир, теперь мы попортим фашистам немного крови, — улыбаясь, высыпал аммонал в бутыль.

Веселый характером, легкий на руку, ровно встал перед командиром, поблескивая умными серыми глазами. На невысокой, ладно скроенной фигуре хорошо сел черный матросский бушлат; из-под бескозырки, молодцевато сбитой набекрень, выбились русые волосы, прикрывая шрам на лбу.

— Надо ребят научить подрывному делу.

— Конечно, — согласился. — Эту науку быстро усвоят. Нашелся небольшой кусок слежавшегося бикфордова шнура.

И рассматривая тонкий обрывок плетения, Стражников призадумался. Колупнул ногтем под тканью шнура трубочку пыли, посмотрел в даль, покачивая головой и о чем-то размышляя.

Далеко за голыми деревьями всходило осеннее солнце. Перегоняя друг друга, побежали зубчатыми волнами тени. И легкая изморозь перетапливалась в росы, а те, оживая, вскидывались, как мальки на воде. В верхушках шумел ветер, возле просеки раздваивался, как река, — одним рукавом приподнимался вверх, звонко качая лесные шумы, а другим с шелестом покручено вился по земле. Еще цвело жилистое медвежье ушко, хотя несколько желтых округлых цветков, прибитых ночными заморозками, лежало возле корня; еще синел одинокий цветок разлучившихся анютиных глазок, еще зеленели, обвитые мшистым синим бархатом молодые побеги; однако осень уже властно вела хозяйство в лесах, и оголенные кусты шиповника краснели продолговатыми кораллами. Грустно, овечьими шапками, чернели кротовые норы, а безлистый, подмытый ручьем орешник что-то тихо напевал и своими гибкими тонкими ветками и отбеленным корнем. Только дуб, не теряющий листвы, горделиво красовался лисьими шапками, и густо позванивала черными колокольчиками крапчатая ольха.