Наполненные значением полнодневной работы и спокойной радостью, закуривают папиросы и молча идут в село. Натруженные, вспотевшие кони, чувствуя дом, веселее помахивают хвостами и сами берут рысью по неширокой полевой дороге, к которой, темнея на ветрах, подбегает широкий плес совместного труда.

— Чего призадумался, Григорий? — тихо спрашивает Иван Тимофеевич, и в его голосе нет того равнодушия, с которым мы часто бросаем первые слова. Он, определенно, замечает, что нелегко парню на душе, но не надоедает лишней болтовней и не сторонится своего неудачного зятя. — Тебе скот нужен будет огород вспахать или дров привезти?

— Нужен будет, Иван Тимофеевич, — и в задумчивости, принесенной осенней вечеринкой, снова начинает шевелиться то же беспокойство.

Простившись, он темными шуршащими огородами идет домой, резче ощущая приток одинокости и недовольство. И сам не замечает, как подходит к дому Дмитрия Горицвета, долго и нерешительно стоит недалеко от дороги, вглядываясь в небольшое окно, налитое желтым, неярким светом. Он знает, что Дмитрий теперь на терсборах и после нерешительности решает проведать Югину. Пригибаясь, легко переступает перелаз. Из окна видно, как Югина в доме сечет капусту. Вот она поправила косу, которая выбилась из-под платка, и снова взялась за нож.

И припомнилось, как впервые он, смущаясь, неуклюже поцеловал ее, прижал упругую девичью фигуру и как выпорхнула она из его рук.

— Не ждала? — затворив дверь, останавливается на пороге.

— Не ждала, — бледнеет Югина. Нож выпадает из руки и глухо стучит ручкой в сырую клепку.

— Соскучился по тебе. Проведать пришел, — виновато улыбаясь, поднимает настороженную и робкую тишину.

— Спасибо, — одними устами проговаривает, горькая улыбка освещает ее лицо и унылые глаза. И удивительно: Григорий, вглядываясь в побелевшее и осунувшееся лицо молодицы, вдруг припоминает Софью и, захлебываясь от новых чувств, бесповоротно решает, что на этих днях женится на ней. Он уже раскаивается, что зашел к Югине. Какая-то настороженная тяжелая стена невидимо легла между ними, и парень знает, что уже не переступить через нее, как не возвратить вчерашнего дня.

— Как живешь, Югина? — спрашивает, лишь бы спросить.

— Хорошо, — коротко отвечает.

— Уважает тебя муж?

— Очень.

— И я решил жениться. Не удалось на тебе…

— Не надо об этом, Григорий… — просит тихо, напевно.

— Думаю, с Софьей Кушнир…

— Она славная девушка. Будь счастлив с нею, Григорий.

Еще перекинувшись несколькими предложениями, они затихают, и долго оба не могут нарушить молчания.

— Пойду я, Югина. Извини, что потревожил. Бывает так на душе.

— Бывает, Григорий. Знаю.

И ему показалось, что слезы сверкнули в ее глазах. А может то отблеск света? В сенях он ловит ее руку, но та исчезает в темноте, и тихий шепот опаляет его:

— Не надо, Григорий. Будь хорошим. Уважай Софью, она — твое счастье.

Недоумевая, откуда у Югины взялось такое благоразумие, он неожиданно замечает, что ему стало значительно легче и светлее на душе.

«А Югине не так хорошо живется… Счастье не благоразумием стелется, а само светит. Ну вот как эта звезда», — тихо поворачивает домой, и снова просыпается дрожь, как капризное дитя.

От колодца осталось полдороги до леса, где, возможно, уже засел «враг».

Погожее осеннее утро покатило над деревьями отбеленное солнце, низко полями растекался туман, наливая собранным молоком долины и большие овраги. На потемневших стернях розовела сырая паутина с нанизанными мелкими ягодками росы. А над всем привольем желто-зеленой волной поднимался Шлях, вплывая высоким гребнем в синий лес.

Кони дружно ковали сухую дорогу, низкой октавой отзывались непересохшие ложбины, железом перезванивались холмы, и на них оставались синеватые сережки подков.

Приблизившись к лесу, Дмитрий повернул коня влево, на заросшую дерном обочину, и, словно сквозь бесконечные зеленые ворота, поехал под сводом растущих в два ряда лип. Виктор Сниженко понял, что деревья защищают их от «вражеской» разведки, и себе повернул на правую обочину. Резные тени, пятнисто перемежеванные с солнечным светом, быстро мерцали, играли на крепко натянутой короткогривой шее коня, ярким фонариком вспыхивали в умном синем глазу.

Пристально вглядываясь в даль, Дмитрий не забывал о своем горе, опутавшем его, как паутина стерню.

«Быть посмешищем села, делить свою душу. И за кого?» — ежом шевелилась внутри злость. Подпирало сердце к горлу. Если бы ему сказали, что сгорело все его добро, умерла жена, — он бы не так скорбел, как теперь. Сейчас была брошена грязь на его имя, честь, гордость, любовь. И потому Дмитрий не мог обуздать свой ум.

Дорогой прошло несколько путников, протарахтели две телеги, а потом, у самого леса, завиднелась одинокая фигура. И вдруг Дмитрий острым глазом узнал Григория Шевчика. Властным движением повернул коня на дорогу и галопом рванул вперед.

Вильнула влево, вправо дорога, словно берега, а потом, ускоряя бег, начала чертить пятнистые круги. Гудят и звенят копыта, поскрипывает новое ароматное седло. А неспокойное сердце всадника распирает стены грудной клетки.

Григорий на миг остановился, и его глаза ослепились голубым сиянием выхваченной из ножен острой сабли. Приближается перекошенное злобой лицо Дмитрия. Шевчик сразу догадывается обо всем. Взмахнув руками, как птица крыльями, легко поворачивает назад и стремглав летит по лесу. Дмитрию хорошо видны черные сережки, что густо колышутся на молодецком затылке, крепкая шея, округленные лопатки, и первые звенья позвоночника, которые резко выступают из-под сорочки.

На спине Григория выступает пот, и рубашка темнеет большим пятном.

«Жидкий же ты, жидкий». Приближается к ненавистной фигуре. Упруго поднимается Дмитрий на стременах, готовясь к удару. И тотчас слышит стук копыт и голос Сниженко:

— Горицвет, ты что, взбесился?

«Нет, не взбесился», — слышит как властные слова охлаждают его, тем не менее поворачивает коня налево от Григория, чтобы ударить правой рукой, не через шею, а от шеи коня. Григорий чувствует на себе тяжелое и влажное дыхание. Понимая, что не успеет добежать до леса — он уже протянул к нему свои объятия, — внезапно круто поворачивает направо к высокой обочине, из которой высунулся потрескавшийся, искалеченный корень лип. Схватившись обеими руками за полуживое плетение, он взлетает к дуплистому дереву и бросается в лес. Конь Дмитрия, свечкой взвившись на дыбы, не выскочил на насыпь и остановился на горбушке дороги.

Тотчас гибкие и крепкие руки перехватили Дмитрия. Рванулся он, но вырваться не смог.

— Ты чего развоевался? — резко смотрит бледный от волнения Виктор Сниженко. На его высоком челе вспухает и дрожит продольная прожилка.

Дмитрий, стихая, ничего не ответил; следил за густолесьем, укрывшим Григория. Оттуда скоро прозвучал гневный голос:

— Идол ты! Разбойник с большой дороги! Было бы у меня оружие — тогда померились бы, кто — кого. Послушал глупых языков и голову потерял. Не твой у меня характер!

— Поговори мне еще, — злостно зашипел, но последние слова Шевчика уменьшили его гнев и шевельнули искорку надежды, что и в самом деле, может, ничего особого не случилось.

— Ты чего развоевался? — вторично переспросил Сниженко.

— Одного земляка захотелось проучить.

— Так саблей захотел проучить?

— А чего же… инструмент подходящий, — скривились уста.

— И зарубил бы? — еще сильнее обрушивается на него Сниженко.

— Навряд. Но исписать спину синяками — исписал бы… Не смотри так. Сабля же и тупую сторону имеет.

— Ну и штучка же ты, скажу тебе. Я и не знал, что столько сельского идиотизма натолкано в твою умную главу. Посмотришь со стороны — мужчина — мужчиной, а присмотришься — свистун — свистуном.

— Ты мне не очень свисти, а то за это и с тобой могу саблю скрестить.

— Неужели скрестил бы? — зло прищурился. — Ну и характер у тебя, скажу, как у норовистого коня. Куда там — еще хуже.