— Ты тоже запомнишь это утро?

Он кивнул.

Никогда еще деревня не видела так много машин. Они стояли во дворах, прикрытые сетями, ветвями и даже цветной парусиной.

Уже несколько дней мужчины копали в размокшей земле длинную траншею; по деревне бегали венгерские солдаты, забирали кур и пытались заигрывать с девчатами. Офицеры сидели в доме Йожи, ужинали консервами, разложенными на картах, и запивали вином из его погреба; он сам предложил им вина — отчасти со страху, отчасти в надежде, что получит все-таки какое-нибудь вознаграждение. Но ничего не получил — в полночь мадьяры вдруг ушли, а из города нагрянули немцы — целая рота, — разбежались по домам и стали орать: «Партизанен! Партизанен!»

Они подожгли цыганский табор, а к утру вывели за дом блаженного Адама, всю семью Йозефа Смоляка — его старший сын Штефан уже год как ушел куда-то в горы — и всех расстреляли: и старого, полуослепшего деда, и отца, и мать, и двух сестер Штефана; потом привели блаженного, и тот должен был выкопать глубокую яму и бросить в нее все пять трупов.

Потом немцы облили дом Смоляков бензином, чтобы он лучше горел. И действительно, когда его подожгли, он занялся огромным пламенем, так что стало светло, будто в страшные грозовые сумерки.

В доме напротив вдова Юрцова коленопреклоненно стояла перед старым образом: она не так боялась за свою жизнь, как за свой домишко, за эту нищенскую приземистую халупку из необожженного кирпича — одну из самых убогих во всей деревне. Для нее же эта изба была всем на свете, единственным состоянием, и она знала, что у нее никогда не будет другой, потому что она осталась одна, без мужских рук. Как тут сэкономить' и построить?

Она была не настоящей вдовой, хотя сейчас, возможно, и настоящей: муж ее еще в двадцать восьмом году — через полгода после свадьбы и за четыре месяца до рождения дочери — уехал в Америку. Женились они по любви и верили, что скоро встретятся — вот только заработает Матей за морем на новый дом. Уже и в те времена избушка была плохонькой — сквозь глиняные стены проступала вода, а через узенькие окошечки вовсе не проходило солнце.

Когда Матей решил уехать, она плакала все ночи напролет, но столько уже уехало мужиков — ее собственный отец несколько лет был в отъезде, — что отъезд за море казался единственным выходом из положения. Ведь чем дальше, тем труднее было попадать туда.

Она хорошо помнила этот день: горячий вокзал, она стоит на открытом перроне, ей очень плохо. От рыданий, от солнца, от бессонной ночи. Ей хотелось побыть с ним хотя бы минутку наедине, но все последние дни целиком принадлежали только чужим людям. Люди приносили письма, давали ему бесчисленное количество поручений и платили наперед водкой. Всю последнюю ночь они пропьянствовали, пели, смеялись, будто уезжал он всего-навсего на базар или на жатву. Она тоже смеялась и пела, глядя на собравшихся, только у нее текли при этом слезы.

Поезд пришел точно по расписанию; Матей быстро ее поцеловал и потом еще постоял в окошечке. В дорогу он надел свой единственный костюм — темно-синий с красной ниточкой, в руке держал шляпу. Теперь она видела только часть его: высокий лоб, блестящие черные волосы и этот костюм. Она проверила перед отъездом каждый шов — там ему никто не починит; еще видела его плечи и лицо — он был еще здесь; но вот поезд медленно тронулся, и она со своим тяжелым животом побежала за поездом, крича: «Матей! Матей!» Все бежала и бежала, пока не обогнал ее последний вагон. И только тогда взмолилась: «Не уезжай!» Но он все равно уже не мог ее услышать; еще раз она увидела его руку — и потом уже больше ничего.

Он написал ей одно-единственное письмо, писал о том, что в Америке нет никакой работы, что работал несколько недель на строительстве, а теперь и на строительство не наймешься, писал, что хочет вернуться домой, будь у него деньги хотя бы на дорогу, но что пока и на это нет надежды. Письмо это она хранила под образами.

«Моя любимая жена, — кончалось письмо, — я думаю только о тебе, о той, кому я перед богом пообещал свою любовь, и я знаю, что однажды мы встретимся».

Больше она о нем ничего не знала, не знала даже, жив он или мертв, и все-таки в течение всех этих шестнадцати лет ни разу ему не изменила— так постепенно и старела без всякой радости, без ласки.

Остались ей только дочь, костел, водка да этот вот домик — маленький и развалившийся. И хотя она уже почти отвыкла чего-либо желать, в ее воображении рисовался иногда прекрасный кирпичный дом, куда выйдет замуж Янка и возьмет ее с собой.

Отблески пламени танцевали на почерневших стенах, а она молилась: «О дева Мария, спасительница наша, смилуйся надо мной, убогой, и над этим домом, нет у нас больше ничего, негде приклонить голову».

Она чувствовала, как через окно все больше и больше доносится горячее дыхание пожара.

«Матерь божья, — шептала она прерывисто, — столько просьб моих ты не услышала, мужа ты мне не вернула, оставь мне хотя бы эту избу, больше нет уже у меня ничего, у бедной».

— Мама!

— «Дева святая…» Где ты шаталась так долго?

— Мама! Эвакуация!

— «Помоги… попроси у сына своего, пречистая дева…» Оставляешь меня одну, таскаешься по ночам…

— Мама! — повторила Янка. — Все бегут…

Дочь стояла в дверях, всего минуту назад она выбежала наружу, накинув на рубашку одну только юбку, а на голые плечи простенькую накидку; длинные светлые волосы ее совсем почернели от сажи.

Янка присела на постель.

— Немцы выгоняют людей из домов, — говорила она задыхаясь, — страшно кричат. Пушкарову как стукнули по спине, так она и осталась лежать.

Янка была измучена, напугана и не знала, что делать.

— Ну что же ты сиднем сидишь, как наседка? — крикнула Юрцова.

Она сдернула с постели одеяло и стала быстро запихивать его в большую наволочку.

— «Матерь божья, — шептала она, — и последнее-то у меня отнимаешь! Сжалься над убогой!» Иди, запрягай корову, — приказала она дочери.

Огонь все еще гудел, метался, как напористый, все сметающий ветер, и в его зареве багровели дома, крыши и даже пыль на дороге. Горела уже школа и два дома близ нее: дом учителя Костовчика и дом Врабела.

Корова стояла в пристройке, рядом с домом, одна стена у них была общая, и корова своим теплом согревала ее. Корова уперлась рогами в дверь, и Янке показалось, что в глазах животного застыл ужас.

Янка старалась запрячь корову, но корова упиралась — тяжело, неуклюже готовясь к безумному бегству.

— Погоди, сейчас помогу тебе! — крикнул кто-то через забор.

Она узнала Павла Молнара. В последнее время он часто прохаживался мимо их избы.

— Скорее! — понукала из избы Юрцова. Тут она заметила паренька. — А тебе что здесь надо?

— Ничего. Отец на обходе, наверно, остался в Петровцах.

— Наверно, — допустила она без всякого интереса, потом сообразила: — Можешь к нам принести перину… Ну, как хочешь, — добавила она равнодушно, увидев, что он не двинулся с места.

Павел вошел вслед за ними в избу, чтобы не стоять без дела, — женщинам всегда нужна помощь.

На столе из последних сил чадила лампа. Янка завязывала в скатерть посуду.

— Дай-ка помогу, — предложил Павел.

— Не надо, — она взвалила узел на спину и показала ему головой на чулан, — там у нас повидло, можешь взять, если хочешь.

В чулане была рассыпана гречневая крупа, на полках стояли пустые горшки; старая Юрцова, видно, все уже упаковала, остался только бочонок с повидлом в углу. Он снял крышку, набрал полную горсть сладкой массы, потом снова закрыл бочонок и поставил его себе на плечо.

Где-то поблизости разорвался снаряд, избушку тряхнуло, из окна вывалилось маленькое стекло, столб искр взметнулся над горящим напротив домом.

Павел слышал, как в завывание пламени ворвался крик, кто-то, словно обезумевший, бежал по дороге, а потом снова раздался взрыв и по одной из крыш поползли языки пламени.