Оркестранты медленно тащились по узкому переулку, полные сознания собственной исключительности, мимо них пробегали дети, спешили взрослые; у первого домика поселка стоял высокий человек, его стриженая голова высоко возвышалась над пестрой толпой. Он видел его еще вчера в деревне — это был инженер, который набирал людей на строительство, но, говорят, не нашел никого, кроме сумасшедшего Адама. А я бы нанялся, пришло в голову Павлу, если б не играл в оркестре и если б уже раз не обжегся на этих плотинах.

— Приветствую вас, пан секретарь! Вы пришли посмотреть, как мы тут живем? — раздался откуда-то сладкий голос.

— Да, — ответил инженер. Его синие, немножко холодные глаза вылавливали людей, примеривали и ощупывали; за два года, проведенные в этом краю, он разучился придавать значение предрассудкам брезгливости точно так же, как и жалости. Теперь он думал только о том, сколько человек из собравшихся пригодится ему на стройку: чтобы не слишком пили, не слишком прогуливали, не шибко дрались.

Павел поймал его мгновенный взгляд и забеспокоился.

— Мы культурные люди, — продолжал тот же голос, — художники. Мы долбим корыта.

Один мужчина вышел из толпы и выбрал в большой куче, сваленной за домом, дежу, выдолбленную из вербы.

Инженер взвесил предмет в руках, нашел его легким и тут заметил, что на стенах некоторых домиков примерно на том уровне, до которого доставали детские головки, тянется бледная полоса. Он спросил:

— Так высоко доходит вода?

— И не спрашивайте, сколько ее здесь бывает, господин хороший, целое море, представить трудно. В деревне до домов она не доходит, а у нас стоит в избах, порой и по целому месяцу. Размоет все на свете, жить нельзя.

И все сразу загалдели, будто призывая его, чужестранца, в свидетели, что они не могут больше так жить.

Он согласился с ними. В руках он продолжал держать вербовую дежу — гладкую, желтую, — приподнял ее, показывая толпе.

— Хорошая ведь, красивая вещь… Но что с ней сегодня будешь делать?

Он никогда не был выдающимся оратором, но все-таки выделялся среди других, голос у него был зычный, и он умел находить точные слова для тех, к кому обращался.

— Через год, через два, — обещал он, — каждому дам по новому дому. Не такие, как эти, — и он показал на их хижины из глины, жести, старых досок или вербовых кольев, — а настоящие дома! Кирпичные, каменные!

Они молча стояли, ошеломленные, дети пялили на него глаза, хотя совершенно ничего не понимали из его слов.

— Мебель из красного дерева! — продолжал он и тут же подумал, что они не знают, какая она, эта мебель из красного дерева, и добавил — Красивая, полированная, как у господ!

Все снова были возбуждены, не могли даже слушать. Закричали, перебивая один другого. Павел пытался пробиться поближе, кто-то потянул за гармонь, она раскрылась и издала протяжный звук.

Нет, не дам себя одурачить, подумал он и неожиданно для самого себя закричал и стал локтями пробивать себе дорогу к этому человеку, пока не очутился прямо перед ним.

— Чего вам больше! — говорил инженер. — Работа под самым носом! И с завтрашнего дня! С сотворения мира вы ничего такого не видывали! Десять тысяч в кармане каждый месяц! А главное, — добавил он, — справитесь с водой! Построим плотину — даже море через нее не перельется.

— Ну как, музыканты? — тихо спросил своих товарищей Штефан Валига.

Он развел руками: для такой работы они, конечно, не годились, но перспектива десяти тысяч маячила перед ними — ведь порой по целым неделям у них не было ни кроны. Порой играли только за подношения, а порой их с позором прогоняли к чертовой матери. «Через два месяца можно будет и саксофон приобрести», — пришло ему в голову. Он смотрел на свои длинные темные пальцы, они были тонки и чувствительны даже к самому слабому дрожанию струн. «К черту скрипку! — подумал он. — Каждый цыган на ней пиликает, а вот порядочный джаз — это другое дело! Кто может организовать джаз? Только я».

— Ну как, музыканты? — повторил он снова.

Кругом стоял крик, люди перебивали друг друга: «А где? А когда? А сколько?»

— Можно ведь и бросить, если не понравится, — сказал Валига, — но саксофон все-таки надо заработать!

Инженер вытащил из кармана бутылку, чтобы скрепить договор, передал ее в толпу, и бутылка пошла по рукам, дошла она и до Павла. «Саксофон!» — ухмыльнулся он про себя. Он-то знал свою компанию, знал, что они все равно пропивают все деньги, а на последние покупают какие-нибудь ненужные украшения девочкам или себе разрисованные галстуки. Сейчас он, собственно, и не думал о саксофоне, его глаза не могли оторваться от этого человека, который так быстро завоевал неподатливую толпу. Конечно, он сумеет построить плотину, построит две дамбы и в них зашьет реку. Павел отпил глоток и передал бутылку следующему.

— Договорились, — воскликнул Штефан Валига, — дайте и нам выпить!

Брат Штефана поднял трубу и не спеша направился к деревне, громко трубя, растянул любимую гармонь и Павел, а Штефан Валига запел своим хриплым армстронговским басом.

Когда они проходили мимо дома вдовы Юрцовой, Павел увидел во дворе Янку. Она вернулась несколько дней назад; Юрцову разбил паралич, и Янке пришлось вернуться, чтобы ухаживать за ней.

Павел облокотился на низкий забор и продолжал играть, а она тащила ведро из колодца и не обращала на него внимания.

— Ну, как мама? — спросил он, не выдержав.

— Ничего.

— Я записался на стройку, — сообщил Павел.

— Ну и отличился. Теперь тебя полюбят еще больше! — Наконец-то она повернулась к нему, пригладила волосы, но тут же схватилась за ведра. — А заработок-то будет?

— Еще какой!

Она подошла к забору, теперь они были совсем рядом, так близко, что слышали дыхание друг друга. Девушка смотрела на него вызывающе своими широко открытыми глазами — синими, равнодушными, лучистыми.

Видно, Янка ждала, что он предпримет, что скажет, но Павел молчал, и тогда она неожиданно рассмеялась:

— Значит, купишь себе наконец порядочные штаны!

Он брел по пыльной дороге, все время видя перед собой ее вызывающий взгляд, и ему казалось, что она хотела сказать ему что-то совершенно особенное, и тогда он раскрыл гармонь и заиграл. Так он прошел всю деревню, миновал мост через канал и вышел на пастбище — вокруг было пустынно, только птицы да запахи сгоревшей под солнцем травы — и все продолжал играть как только мог громко.

— Я все время думаю об этом, Павличек, — рассуждал чудак. — Валига говорит, что, как только начнется гроза, наступит как бы конец света.

Они нагружали старую железную тачку, найденную давным-давно на бог весть какой свалке лома. Земля трескалась от зноя, пыль смешивалась с пересохшими стеблями трав. От страшной засухи, которая стояла уже несколько месяцев, вокруг медленно замирала жизнь, пастбища побурели, будто покрылись ржавчиной, и даже усталые аисты переселились к топким берегам пересыхающей реки.

Обессилевшие от зноя люди, встав поутру, поглядывали на небо, они дожидались вечера, который должен был принести грозу, но вечер приносил только далекие, беззвучные зарницы. А людям уже мерещился шум дождя, который увлажнял их измученные поля. В их воображении текли бесчисленные ручьи, они растекались все шире и шире, пока не превращались в могучие потоки; люди вспоминали о печальных пророчествах и страшных катастрофах, чтобы как-то оправдать свою беспомощность и сознание того, что они в ловушке и остается только ждать.

— Вот построим плотину, — беспокоился Адам, — но зачем нам теперь она, когда вода попадает на поля только из туч?

Вдали, почти у самого горизонта, поднимался столб пыли — это стада искали последние остатки зеленых трав. Адам принял людскую тоску в свое сердце, и хотя у него не было никакой уверенности в успехе и он не мог оценить своих сил, ему все же казалось — он не раз слышал это от людей, — что именно он, Адам, должен изменить их тяжелый удел, должен привести в порядок круговорот вод, преодолеть засуху и противостоять зловещей буре, то есть вернуть людям и спокойствие, и надежду.