Павел встал.

— Так зачем? Зачем же вы воюете? — спросил Павел.

— Молчи! — заорал одноногий. — Не задавай глупых вопросов, пачкун.

Но солдат сказал:

— Когда война начинается, ты уж ничего не можешь поделать! Пусть даже все люди перебьют друг друга, сожгут всю землю дотла так, что ни одной голубки не останется, — все равно ничего не поделаешь!

Усталая прислуга поставила перед мальчиком тарелку супа.

— Ничего, ты скоро сам все поймешь! — сказал солдат.

— Одно спасенье — водка, — засмеялся одноногий. — Можешь, конечно, молиться, но плевать нам на все молитвы, потому что господь бог на тебя тоже наплевал.

От тарелки валил пар. Суп издавал острый запах кореньев. У мальчика вдруг схватило живот.

— Я должен идти, не хотите ли супа?

— Давай сюда, — велел одноногий. — Ты даже и не согрелся, Лапша, какой-то ты чудной.

— Оставь его в покое, — отозвался солдат. Он опять смотрел на все застывшим взглядом больных глаз. Потом крикнул прислуге:

— Две кружки пива!

Мальчик стал протискиваться между столов.

Там, где Павел оставил Лаборецкого, теперь скопилось много народу. Старец стоял на перевернутой тележке. Павел видел его большую белую голову — она торчала над толпой — и губы его медленно двигались.

— Братья! — говорил старец. — Зачем вы отягощаете свои души грехом?

Толпа слушала безмолвно. Издали, от тира, сюда долетала какая-то музыка. Лаборецкий обратился непосредственно к солдату, стоящему перед ним:

— Убьют тебя, сынок, и умрешь ты в смертном грехе. За что? Почему?

Солдат опустил глаза и весь затрясся.

— Умрешь и не получишь даже отпущения грехов, — продолжал Лаборецкий, — а если и получишь, будет оно лживым. Твое тело останется брошенным, а душа твоя будет бродить, как голодный пес по полям. Бедные вы люди.

Потом в толпе появились двое в черной форме[1], но Лаборецкий продолжал проповедовать дальше, голос его окреп; тишина вокруг него становилась грозной, тяжелой, всеобъемлющей. Даже паренек в тире остановил граммофон и стал прислушиваться.

— Бедные люди, — говорил Лаборецкий. — А разве человек может себе позволить дойти до такого убожества? Кто может, брат мой, заставить тебя убивать? Ты ведь сам приказываешь своим рукам. Так не бери же в них оружия! Брось его, запятнанное и грешное, это убийственное оружие! Это грех твоей души, это гибель ее, орудие дьявола! Пусть потом сделают с тобой что угодно — твои руки и душа твоя останутся чистыми. Ты не осквернишь их, ты спасешь жизнь ближнему своему и себе самому не откажешь в вечной жизни.

Солдат, к которому он обращался, трясущейся рукой снял шапку с головы и бросил ее оземь. Потом расстегнул и скинул пояс.

Толпа громко дышала, и оба в черной форме наконец опомнились и стали прокладывать себе путь к Лаборецкому. Но прежде, чем они смогли что-либо предпринять, старец сам сошел к ним; его тулуп был плотно застегнут, с его иссохшегося лица исчезло всякое волнение — теперь это был просто старый, спокойный и усталый человек, который выполнил то, что ему оставалось выполнить. Он мог спокойно идти, куда бы его ни повели. Толпа молча расступилась, какая-то женщина заплакала в голос, и в ту же минуту люди вдруг раскричались, замахали сжатыми в кулаки руками, стали напирать один на другого, стараясь отделить старца от черных.

Но он уже спокойно шел между двумя гардистами и, видно, больше всего сожалел об их жестоких и ослепленных душах, о том, что ничего они не поняли ни в человеке, ни в жизни вообще, и о том, что им неизбежно грозит страшная гибель, да и физическая смерть их будет ужасной— оба погибнут, как дикие псы или как кошки, загнанные злобой охотников.

Когда дошли они до угла площади, Лаборецкий оглянулся и увидел, что за ним скачет, как раненая козочка, мальчик Молнара.

— Дяденька! — закричал Павел.

— Ничего не бойся, мальчик.

— Дяденька! — закричал мальчик еще отчаяннее и бросился к нему.

— Мне хорошо, — сказал ему старец. — Ничего не бойся, мальчик. Все это однажды поймут, и мне теперь хорошо.

Черный толкнул его в спину, и дальше Лаборецкий пошел уже молча. А Павел смотрел ему вслед, пока они совсем не исчезли. Потом он вернулся на их прежнее место под стену костела. Торговки уже снова крикливо заманивали покупателей, женщины торговались возле полотняных платков, возле лука и яиц, а другие тащили полные сумки.

Солдаты снова толпились у тира, и никто из них, видно, уже не вспоминал о старце.

Мальчик поставил тележку на колеса, положил в нее пустую бочку и весы. Как же это возможно, что жизнь идет своим чередом, будто ничего и не случилось? А ведь арестовали самого лучшего из людей… Того, кто хотел спасти всем этим людям жизнь…

Он все время видел его перед собой, его белую голову, возвышающуюся над толпой.

Павел заморгал, ибо почувствовал жжение в глазах, потом схватился за ручку тележки и стал пробираться через толпу.

Горничная сидела и читала календарь, спустив висячую лампу к самому столу. Но вот она подняла голову и оторвалась от календаря:

— Знаю все наперед. Может, скажете, что супруги? — Лицо ее заплыло жиром. — Каждый получит по комнате.

— Откуда вы можете знать? — спросил мужчина. Он был высокого роста, довольно полный. Виски его преждевременно поседели.

Горничная улыбнулась. Ей польстило его удивление. Все было очень просто: супруги не рискуют; они заказывают номер за месяц и приезжают с утра пораньше с тяжелыми чемоданами. Супруги не приходят в сырую ночь и не жмутся друг к другу. Она взяла в руки его документ.

— Инженер.

Голос ее стал немного помягче. Ничего не скажешь, это был красивый человек и к тому же еще образованный.

— Инженер Мартин Петр. Петр — имя или фамилия?

Она взяла ключи, и под ногами ее заскрипел рассохшийся пол. Отперла дверь в комнату с розовыми обоями, пахнувшими плесенью.

— Эта будет вашей, — сказала она девушке. — И не подумайте сходиться! Ночью сюда придет контроль, и я не намерена из-за вас где-нибудь подохнуть.

— Само собой разумеется, — перебил ее мужчина. — Спокойной ночи, — кивнул он девушке.

Она вошла в розовую комнату, вдохнула холодную плесень, отдернула штору затемнения, открыла окно, потом села на скрипучую гостиничную постель и стала смотреть в темноту, где лес окутывало облако пара. Она ждала, когда придет он. Никогда еще не оставались они одни. А теперь, когда она уже решила остаться с ним, ждала его с нетерпением. И ей казалось, что комната без него пуста, точно так же, как и пуста вся жизнь без него.

Потом ей пришло в голову, что контроль действительно придет и ее схватят самым глупейшим образом. Разве она имеет право напрасно рисковать? Ведь теперь и собственные жизни не принадлежат людям. Но как же быть, если уж ничего в этой жизни не принадлежит человеку? Наверняка они вовремя услышат — ведь те всегда приходят с шумом, и она перестала думать обо всем, что было связано с войной. Она представляла себе ту минуту, когда он войдет; представляла себе его руки и даже чувствовала их тепло — ласковые и успокаивающие руки. Она действительно спала, но не закрывая глаз. А когда он пришел, встала и только тогда сняла пальто.

— Отвернись! О, если б нас видел старый пан! — рассмеялась она тихонько, нарочно называя отца старым паном, как называли его все, кто с ним работал, в том числе и он, Мартин Петр.

Он тоже рассмеялся, потом стал прислушиваться, как из кувшина, находящегося за его спиной, вытекает вода и плещется о ладони.

Очевидно, она ждет, что я что-нибудь скажу, что-нибудь хорошее, что-нибудь нежное — что люблю ее. Но он не умел выдумывать нежных слов и про себя называл ее «уточкой»: когда она ходила, она расставляла носки туфель далеко друг от друга и покачивалась в бедрах. Но даже и этим именем он никогда ее вслух не называл.

Хоть бы сказать ей, что люблю ее, думал он, сказать, как я ее люблю! Никогда бы он сам себе не поверил, что сможет так влюбиться теперь, если не сумел этого сделать лет десять назад, когда определенно был в более подходящем для любви возрасте.