Белоснежное облако двигалось, под ним летела птица, по лику ангела прошло волнение, вызванное потоком слов.

— Господи, боже мой, — шептал он, — сделай что-нибудь великое! Пусть не будет больше страданий, пусть мы будем все счастливы. Сделай это! Явись и обещай, что ты это сделаешь.

За спиной он услышал шум шагов.

Странного вида человек предстал перед ним — пальто его доходило до самых пят, голова была стрижена наголо, на озябшем лице перебитый нос.

— Встань, — сказал с усмешкой человек, — зачем молишься? Видел тех, вон там? Тоже ведь молились за победу своей империи, не осталось им ни империи, ни этого костела. Здесь больше никто не смердит. Только вороны да вот ты. — Он торжествующе засмеялся. — Конец костелам, конец вождям, конец империям! Это конец, — повторял он, — конец! — Он посмотрел вверх. — О, братья мои, — воскликнул он, — матерь божья!

Снова под ногами скрипело битое стекло; заходило солнце, человек остановился и устремил свой взгляд на толпу.

— Един бог! — воскликнул он. — Един был фюрер. Одна голова вместо всех ваших голов. До чего ж докатился ты, человек!

Никто из толпы не оглянулся на него, а он рассмеялся и стал выкрикивать стихи:

Павел снова очутился среди каких-то развалин и долго еще бродил по пустынному городу: кошки, собаки, городские дома с выпуклыми фронтонами, голуби, фонтан со львом, Begräbnisanstalt[3], две перевернутые машины с серебряными розами на бортах, Ганс Носке Беккерей, помещение, в котором навечно поселился запах печеного хлеба, одиноко стоят мешалки и дочерна промасленные формы.

— А ты взял хоть что-нибудь? — спросила Янка.

— Нет, — сказал он.

— Боже, да ты же осел.

Деревенька вдали уже только мерцала керосиновыми лампочками, перед ними утомленно текла летняя река — изломанный, осыпавшийся берег, у самой воды ржавеет военная машина.

— Жаль, не было тебя со мной.

— Ну и мысли у тебя.

— Мы бы взобрались с тобой на ту башню.

Темнота быстро наступала. Янка никогда еще так поздно не выходила на улицу — разве что с девчатами. Парни наверняка стали бы приставать. Она вдруг вспомнила о той ночи, когда он перевязывал ей руку, лежал рядом с ней, дышал. Откуда-то из дальней дали вдруг донесся тоскливый звук трубы, звук был пронзительный, труба заливалась печально, это было красиво, но Янка почему-то испугалась.

— Пойдем, — сказала она. — Мне пора домой. Мама будет сердиться.

Но вместо этого они сели на краю берега, возле них в беспорядке росли низкие вербы, листья их тихо шелестели, река пахла гнилью, все громче кричали лягушки.

— Кто знает, что бы мы оттуда увидели, — продолжал он, — возможно, и море.

— Ну и мысли у тебя.

— А может, и еще дальше. В море был бы остров. И пальмы. А на песке лежали бы дельфины. И стоял бы там только один-единственный дом. Стеклянный.

Он, видно, хотел, чтобы она засмеялась, и она рада была бы засмеяться, но ею вдруг овладела усталость, какая-то даже приятная усталость, слова воспринимались как прикосновение незадачливого ветерка, хотя ей и нравился его шепот, чередовавшийся с криком лягушек и тишиной.

Когда он замолк, она с трудом вспомнила последнее его слово и спросила:.

— А почему стеклянный?

— Чтобы было светло.

— Ну и мысли у тебя!.. — Она толком не понимала, что он говорил, не думала об этом.

— В таком доме надо жить совершенно по-другому — ходить только на цыпочках. Чтобы дом не разбился.

Она представила себе стеклянный дом и все же засмеялась.

Потом он ее спросил:

— Ты поехала бы со мной туда?

— Куда?

— Поехала бы?

Она встала.

— Пошли. — Она сделала шаг, но взгляд свой не отвела от его лица. — Ну и мысли у тебя!

Дальше она не пошла, а он очень неловко обнял ее и еще более неловко ткнулся носом ей в лицо. И вдруг ощутил в своих ладонях удивительную жажду тепла, которое исходило от чужого тела, его переполнило незнакомое чувство, гораздо более обширное и блаженное, чем то, которое он мог бы себе представить когда-либо — даже когда плыл к своим берегам с сахарными пальмами.

«Вот видишь? Вот видишь?» — шевельнул пастью большой белый дельфин и быстро уплыл; теперь они остались совсем одни, на размытом берегу с низкими вербами.

Священник сидел в кресле с золотым гербом, курил и прислушивался к плачущему голосу из соседней комнаты, где учитель Лукаш пытался вдолбить детям в голову, что означает родина.

Школе выделили пока две комнаты. Из большой комнаты мебель вынесли в меньшую; на стенах остались висеть рога, над дверями — замшелый дворянский герб; на буковый паркет поставили в три ряда скамейки, они были разные, испещренные всевозможными надписями на четырех языках — их привезли из разных концов пограничья.

В меньшей комнате сделали клуб, снесли в нее высокие шкафы в стиле рококо, Диану карарского мрамора, три китайские вазы, письменный стол, покрытый зеленым сукном, секретер и два карточных столика — на одном из них учитель разложил наглядные пособия, счеты с разноцветными шариками, чучело хомяка, две банки с заспиртованными ужами. Были у него еще и четыре наглядных плаката: планер в синем небе — плакат обозначал прогресс человека в авиации; несколько белых медуз, плавающих в серой морской воде, которые не только символизировали род беспозвоночных аурэлия, но и жизнь моря и море вообще, да и все удивительное, далекое и фантастическое, ибо на двух других картинах изображались совсем обычные вещи — сенокос и гора Ржип.

Здесь же учитель и жил. У окна он поставил огромную кровать с пологом, у противоположной стены — карточный стол, на котором были разложены кое-какие вещи, необходимые ему для работы.

Священник подошел к небольшой стопке книг и стал в них рыться. Янко Краль, Вольтер, Флобер. Он открыл одну из книг — некоторые фразы были подчеркнуты красным карандашом, другие даже чернилами.

— Пачкуны! — вздохнул он.

Способ, каким говорит о боге всякая религия, отвращает меня — с такой уверенностью, легкомыслием и интимностью ведется речь. Особенно раздражают меня священники, у которых имя его не сходит с языка…

Он закрыл книгу и вернулся в кресло.

— Родина, — слышался из-за стены голос учителя, — это самое возвышенное, что только есть. Все вы должны работать для нее. Нет ничего более святого, нет ничего выше ее. Ваша родина — народная…

«Дети, — подумал священник, — все равно мало что поймут, как им знать, что такое родина, бог или революция. Поэтому-то и приходилось выдумывать легенды. Чтобы все эти понятия могли представить себе даже дети, а взрослые могли в них уверовать».

Управляющий замком позвонил в большой звонок. Детские голоса прокатились по лестницам, он слышал, как они удаляются, пока совсем не стихли.

Учитель вошел в комнату.

— Простите, я совершенно забыл. Ведь должен был быть еще урок закона божьего, а я отпустил их домой.

Священник проглотил оскорбление, усмехнулся.

— Это неважно. В следующий раз вы сократите свои часы, и мы догоним.

— Я думаю, что им есть что догонять и в более важных предметах, чем ваш.

— Что может быть важнее, чем укрепиться на пути, ведущем человека к спасению, — возразил священник.

— Все, — взорвался учитель, — все остальное.

— Вы атеист, — сказал священник, — и думаете, что если вам не нужен бог, то он не нужен и другим.

Жилы на лбу у Лукаша стали вздуваться, глаза его бегали, не могли сосредоточиться на одной точке.

— Речь идет совсем не о том, что я думаю, — кричал он в запальчивости, — а о том, что есть правда. Бога нет. Вы выдумали его.

— Но речь и не идет об этом, — послышалось возражение. — Пусть даже мы его и выдумали! Важно то, что люди хотят верить. Хотят во что-нибудь верить. Во что-нибудь великое и очищающее. Во что-нибудь, что давало бы смысл их жизни… Вы социалист?