А она оставалась внизу, в подъезде, потом вдруг повернулась и выбежала на улицу. Из-под ее ног в разные стороны разлетались большие грязные брызги, а она все бежала по совершенно пустой улице, сама не зная куда.

Было утро, невероятное, бурое утро, насыщенное влагой.

Учитель стоял у окна своей комнаты, опершись о холодную каменную стену, и неподвижно смотрел на затопленную равнину; серо-грязное озеро, расплываясь, достигало горизонта. Он не мог поверить, что все это происходит на самом деле.

Он смотрел застывшим взглядом на воду, по которой плыли листья табака и в которой умирали цветы мака — остальное поглотила вода. Вес поглотила вода, — только теперь он наконец понял безумие своих действий. Он «возвышался» над ними, потому что ничего не понимал, а они знали все это, знали куда лучше, чем он, знали, что эта земля могла бы родить, если б кто-нибудь защитил ее, если б ее оградили от воды.

— Сколько рук, — сказал он вслух, — сколько потребовалось бы рук, чтобы справиться с такой водой.

Тоска, терзавшая его во время грозы, немного ослабла. Он ощущал только отупляющее одиночество своей холодной комнаты.

Из деревни доносился звон колокола. Да, сегодня было воскресенье, день господень, он влез в резиновые сапоги и взял с собой плащ — улица все еще была затянута тонкой паутиной дождя. Несмотря на это, длинная процессия тянулась к костелу.

Костел возвышался на высоком фундаменте — маяк на берегу морском, единственная крепость, опора жизни! Ветер поднимал волны, и они, плескаясь, омывали каменные стены.

«Вот видишь, — подумал он, — что ты им теперь скажешь?»

Он видел, как, войдя в храм, они становятся на колени, как окрапляют свой лоб святой водой, как прислушиваются они к тысячелетнему слову.

Знаем, господи, что все в твоей власти, тщетно противиться воле твоей. Если господь сокрушает, тщетно строить, если запирает вход перед человеком, человек не может его открывать. И так останавливает он воды — и они высыхают. И так выпускает он воды — и они сносят землю.

«Вызывает в них горделивую насмешку! — подумал учитель с ненавистью. — Какой позор! Радоваться тому, что одержала победу их собственная покорность. Какая бессмыслица! Разве он хотел им зла? Так всегда бывает: хочешь сделать людям хорошо, хочешь научить их по-новому жить, — встретишь только ненависть. А примиришься с ними, станешь петь тысячелетнюю песню — будут хвалить тебя. Собственно, я-то ведь ничего хорошего так и не сделал, — испугался он внезапно. — Я выступаю только в роли чудака. Я смеялся над их отсталостью, вместо того чтобы задуматься над их предупреждениями. И ничего-то я не сумел сделать. Дал им возможность еще раз убедиться в вечности постигшего их проклятия».

Возвращаясь домой, он услышал тихие звуки гармоники. И тут пришла мысль: а ведь нашелся же один человек, который поверил и ему, и его планам… Что он теперь скажет?

Павел Молнар ждал учителя, опершись о косяк двери. Когда Павел увидел его измученное лицо, он сложил гармонь и быстро заговорил:

— Не расстраивайтесь, пан учитель, завтра возьмемся снова.

Учитель кивнул. Ведь он всегда говорил, что ни один проигрыш не может окончательно покорить человека, который решил сопротивляться.

Он подошел к окну.

— Через сколько спадет вода?

— В течение недели, — ответил Павел. — Через неделю от нее и следа не останется.

— Ну вот, — криво усмехнулся учитель, — значит, снова придется засучить рукава. Стоит ли сдаваться из-за какой-то там воды? — Голос его звучал фальшиво, он, конечно, знал об этом и боялся, как бы не заметил Павел. И поэтому продолжал все говорить и говорить, чтоб исправить впечатление. Но чем больше он говорил, тем больше запутывался в собственной лжи.

— Вода ведь дважды не приходит, — говорил он, заикаясь, — но пусть даже и дважды! Значит, должны быть выше плотины! И в конце концов людям должно понравиться, что мы не сдались!

«Я проиграл только по собственной глупости, — пришло ему в голову. — Но нельзя же, чтоб и он отступил только из-за моей глупости».

— Да, — сказал Павел Молнар. На усталом лице учителя он заметил мелкие капельки пота. «Никогда уж нам снова не начать, — понял он, — и правы были те, кто смеялся над нами». Он видел глаза учителя, пытающиеся спрятаться от него, глаза, стыдящиеся его. «Может, теперь они нам помогут. Люди здесь всегда друг другу помогают, когда приходит вода».

Учитель продолжал говорить, он повторял то, что мальчик уже не раз слышал и к чему всегда относился благоговейно и с интересом. Но теперь оба чувствовали, что это только слова. Они никуда не звали.

Потом они распрощались, и Павел пообещал завтра же прийти снова. Выйдя на грязную улицу, Павел раскрыл гармонь и стал тихо наигрывать какие-то нескладные мелодии: он вспомнил о солдате, подарившем ему эту гармонь, вспомнил, как тот сказал: «Теперь можно только пить или молиться». Эти слова так и звучали у него в голове, они относились, видно, к тем, которые покоятся в памяти, словно мертвые, — пока не придет их время.

Оставшись наедине, учитель вытащил свою старательно обернутую тетрадку, на последних ее страничках были данные о полях, о начале сева, о первых всходах и цветах. Он записал:

«Сегодня, 27 июня, ночью, буря уничтожила все. Я думал, что я подниму здешний народ, но не сумел этого сделать. Должен прийти кто-нибудь другой, более сильный, чем я, должна появиться какая-нибудь большая сила. Я не знаю, что делать дальше. Оставаться здесь было бы только на смех людям, поэтому я должен уйти. Но, возможно, хоть в одной душе я способствовал бунту и усилил в ней сопротивление несчастной судьбе. Только этим себя и утешаю».

Инженер жил на маленькой лесопилке; во время войны ее уничтожили, осталось только несколько комнат — в них расположился он, руководитель строительства со своей женой и несколько дорожных рабочих, которым слишком далеко было добираться домой.

Собственно, здесь он только иногда спал, так как работал далеко в горах, где тянул свою невидимую дорогу — вернее, ее идею — по затерявшимся долинам, берегам сверкающей речки, богатой форелью, через пустошь, над которой кружил одинокий мышелов и в воскресенье звучал колокол; мимо избушек, будто выбежавших из сказки, где бабы-яги протяжно выли по ночам; над кустарниками поднимался запах сивухи, и в деревянной церквушке бородатый поп пел на языке предков; песня, вырывавшаяся из десятка глоток, — дикая, жестокая и облегчающая — чуть ли не впиталась в дерево, и все это звучало далеким прошлым. Вспоминалось:

Бог весть кто написал эти стихи — авторов он никогда не помнил.

Кто-то разнес слух, что он делает в поле замеры: значит, будут раздавать землю, завидя его, люди собирались вокруг, стояли в почтительных позах. Косматые головы, солдатские шинели, солдатские сапоги, солдатские гимнастерки — по всему было видно, что мертвые помогли тем, кто остался жить.

Когда он садился рядом с ними в корчме, они охотно вместе с ним молчали или рассказывали о недавних событиях — разорванные лошадиные крупы, пылающие крыши, два дня ползком с простреленным брюхом, огромная яма на кладбище — даже усопшим нет никакого покоя. «И как все это господь бог мог допустить?» Философствовали тяжело, в голос, философия сменялась песней, смехом, бывало и плачем, а на другой день те же люди славили какого-нибудь святого — Алексея, Николая или Петра, — тащились в костел и отказывались подержать ему рейку, а потом философствовали еще торжественнее, и пили еще отъявленнее, и знали, что наверняка уйдут отсюда навсегда, а может, и никогда не уйдут, потому что здесь родились, они вспоминали о горящих танках, о палубе корабля «Вашингтон» и рассказывали, как встретили на прошлой неделе покойную куму — уже после смерти — в лесу за кладбищем. Погибшие люди! Он смеялся с ними и пил с ними, и его глодала неудовлетворенность, ибо все здесь было лишним, все уже давно принадлежало прошлому: и эта долина, и эти люди, и их мысли; единственное, что наверняка принадлежало будущему, так это его дорога, которую он прокладывал между двумя эпохами, но и она казалась ему ничтожной и лишней, потому что, связывая прошлое и будущее, она связывала опустевшие долины и никому не была нужна, разве что нескольким людям, которые в свою очередь не были нужны этому столетию.