Пили пиво, пили быстро, будто наверстывая упущенное время и хорошее настроение.

— Однажды, — рассказывал Полда, — лезу я на крышу, оглядываюсь, а внизу под лестницей дамочка в шубке, волосы распущены: «Пан трубочист, духовка у меня не печет».

И все уже знали, что будет дальше. Алехин предложил Павлу:

— Сыграем партию?

Он не мог долго высидеть без этой королевской игры, встал, принес шахматы.

— Знаете ли, дорогая, это все оттого, что у вашей духовки тяги нет.

Все засмеялись.

— Я зайду к вам да гляну.

— Играй белыми, — предложил Алехин, — сегодня ночью я придумал интересную оборону.

Алехин, собственно, не принадлежал к их компании ни по возрасту, ни по положению, ни по происхождению. Его отец был богатым архитектором, но с отцом он разошелся еще в начале войны и с тех пор кормил себя сам. Торговал хмелем, сидел в бухгалтерии и выплачивал зарплату рабочим, которые покровительственно не замечали его «с высоты своей физической силы», монтировал телефоны, украшал витрины в торговом доме, потом влюбился в племянницу владельца, они поженились; девушка из лучшей семьи, с непорочной репутацией; он надеялся, что с ней переживет безнадежность военных лет, а также спасется от угона в рейх, но уже через год она спала с другим, и все стало еще более безнадежным, и когда он попал под тотальную мобилизацию — особо и не сопротивлялся.

— Ну и сучка же оказалась, — заканчивал Полда. — Пришел я домой, будто оплеванный.

Перед каждым из них стояла новая рюмка, на этот раз с ромом. Шеман встал.

— Товарищи, — сказал он, — за нашу бригаду и за Алехина.

Прозвучало это как-то уж слишком торжественно, но все они уже подвыпили и нарочитости не заметили. Павел пил редко, и всегда, когда он пил, им сначала овладевала какая-то невыразимая тоска: будто был он единственным пловцом на тонущем корабле, а тонул корабль в море песка: шум песка, вихри ветра и какое-то внезапное затишье; человек приходит и уходит, не знает — откуда, не знает — куда. Но постепенно грусть обычно спадала, его начинали больше, чем всегда, трогать житейские вещи и люди, сидящие вокруг него, — и тогда он ощущал подъем, в нем нарастал прилив дружеских чувств.

— Погоди, я тебе кое-что расскажу.

Он вспомнил, как однажды он предавался фантазиям о дельфинах и о стеклянных дворцах, и это показалось ему очень смешным:

— Страшно я любил фантазировать! Выдумывал вещи, которых никогда и не видывал.

Амадео запел — старая, вконец разбитая гитара, печальный баритон. Кто, собственно, учил его петь эти песенки, если он и отца-то своего не знал и никогда не видел земли, о которой пел.

— Не знал, зачем жить, — продолжал Павел. — Болтался по деревне да еще стрелял уток. Поэтому и выдумывал.

— А теперь знаешь, зачем жить? — спросил Алехин.

— Теперь? Теперь, конечно.

У него была жена, была своя бригада, но дело, собственно, было не в том — многого ли он достиг, — а скорее в самом времени, которое ставило перед всеми определенную цель. Каждое действие, казавшееся ему ранее бессмысленным или не имеющим со всем остальным ничего общего, сейчас было куда-то направлено. И работа, и самое обыкновенное собрание, и чтение газет, и стенгазета, и цвет рубашки, и значок на лацкане, и форма обращения к товарищу, и дружба — все это имело смысл и давало жизни новое наполнение.

— А как же я намучился из-за господа бога, — сказал Павел, — глупее ребенка был…

Его партнер на мгновение оторвался от шахматной доски— узкое интеллигентное лицо, усталые запавшие глаза; Шеман рассказывал, что, проходя ночью мимо его окон, он не раз видел в них свет — наверняка по ночам читает.

— Каждому человеку необходима в жизни уверенность — в этом разницы между людьми нет.

— Но теперь я уж никаких таких мучений не испытываю.

— Ты счастливый.

— Да, — подтвердил Павел. — Честное слово!

— Бывает, и я задумываюсь, чего все-таки мне не хватает, чтобы быть счастливым… Ладно, помолчим, давай играть.

Оба они сделали несколько быстрых ходов; один, чтоб поскорее убежать от каких-то мыслей, другой, чтоб доставить партнеру удовольствие.

— Вот встретились же мы, — сказал потом Алехин, — нашли друг друга, хорошая бригада, я только во время войны понял, что такое хорошая компания. Если уж ничего нет, если кругом горят города и люди живут как мыши и если то, чему ты вчера присягал, сегодня является ложью, то…

Над ними разносилась песня, клубился табачный дым, смех долетал изо всех углов, откуда-то из сизого тумана, время от времени появлялся официант, приносил новое пиво, Шеман тянулся к ним через весь стол: «Ваше здоровье!» Немного пены упало на черного слона, Алехин стряхнул ее на пол, как раз в это время кто-то входил, — и вдруг где-то совсем близко что-то грохнуло, казалось, земля задрожала, а потом на долю секунды воцарилась мертвая тишина. Это было падение чего-то тяжелого — не война ли? — каждый мысленно произнес молитву или проклятие; Алехин поставил фигурку на свое место, медленно повернулся к столу и посмотрел на сидящих:

— Что это?

— Видно, шахта какая провалилась.

Тишина постепенно наполнялась голосами, окликающими друг друга, и вот все выбежали на улицу; широкие ворота, деревянная будка сторожа — все покрывал туман; они снова карабкались по горам песка, потопленный во мгле свет плыл над головами, едва различались силуэты подъемных кранов — неужели это случилось именно с ними.

Потом возникли знакомые контуры и тут же все ощутили острый запах пыли. Павел с удивлением увидел — это продолжалось всего лишь мгновение, как на остановившемся кинокадре, — увидел все и всех в неподвижности: из обрушившейся стены торчала проволока, согнувшийся Алехин словно собирался пасть на колени; часть потолка продолжала висеть над землей, неестественно прогнувшись, Шеман с вытянутой вперед рукой, другая часть потолка уперлась в пол, — молчаливая группа мужчин на куче песка, как хор, собирающийся исполнить хорал, и над всем — желтый холодный туманный свет скрытой от глаз лампы.

Наконец раздался низкий голос Полды:

— Быть нам всем завтра на доске.

— О, мадонна миа!

И снова все пришло в движение — нет, это был не фильм, и даже не сон.

Вдалеке гудел паровоз и громыхал запоздавший подъемный кран, но строительство было безлюдно, только один Михал Шеман оставался здесь.

Он сидел в холодной комнате заводского комитета и пытался нарисовать плакат: «господин в цилиндре удовлетворенно улыбается при виде кучи развалин».

Шеман оставался в комитете часто, и ночные сторожа к нему давно уже привыкли. Дома у него не было, с девушками он встречался от случая к случаю, спешить ему было некуда, а на строительстве он мог поиграть хотя бы в собственную значительность. Всю свою энергию он отдавал рисованию плакатов и выдумыванию «молний». На этом его общественная работа и кончалась, она не приносила ему ни почета, ни власти. Своими картинками, заполнявшими строительство, он старался прогнать чувство разочарования, надеясь, что в один прекрасный день он свое возьмет.

Но сегодня он никак не мог сосредоточиться и рисовал только то, что видел перед собой, — груду бетона, поломанные доски, изуродованные стальные прутья.

На прошлой неделе он повесил большой плакат — пятеро мужчин с лопатами:

Но едва случилась эта беда, как со всех сторон сбежались люди, они ехидно улыбались: оттого, мол, все и произошло, что уж больно они напрягаются! Только и разговоров было вокруг — к чему приводят спешка и соревнование. «Но мы им еще покажем!» — думал он злобно. А в душе был рад, что никому и в голову не приходит подлинная причина катастрофы, известная ему.

Утром Алехина вызвали на следствие, но он ничего не мог предположить конкретного и наверняка никого не подозревал, в то время как семьдесят пять мешков цемента лежали, тщательно прикрытые, на другом конце строительства.