Она смотрела на своего любовника: белое лицо с синевой под глазами, чернеющие опавшие усики; из полуоткрытых губ вырывалось громкое дыхание. Она знала, что до нее он имел много любовниц. Правда, в ту ночь возле машины он утверждал, что связывался с другими нарочно, чтоб забыть о ней, потому что всю жизнь любил только ее; но потом, вспоминая эти слова в длинные дни у постели больной, она поняла, что он врал, потому что за все эти годы он даже и не вспомнил о ней; и теперь он связался с ней только потому, что у него уже не было своей машины, не было денег и, следовательно, возможности иметь много любовниц.

Потом она узнала, что у него есть еще девушка с почты, хотела было упрекнуть, но едва обмолвилась, как он подошел и дважды больно ударил по губам и велел убираться прочь. Но через несколько дней снова пришел, принес стеклянные бусы и просил прощения, мол, он несчастный человек, все планы его рухнули, ради чего осталось жить — только ради нее.

И она опять пошла с ним — знала, что любовь эта хорошо не кончится, но все же боялась конца и поэтому была податливой и привязалась к нему тоскливой, унижающей и отчаянной любовью.

Она встала. Улица была совершенно пустынна, среди больших луж торчали одинокие фонари, в небе вспыхивали беззвучные зарницы.

Теперь все уже всё знали — не могли этого не заметить: дома, в деревне, ей не отвечали на приветствие, старая Байкова даже плюнула через забор, увидев ее; ей некуда было возвращаться, некуда было идти дальше.

— Йожка, — сказала она вполголоса.

Он спокойно дышал, и она знала, что теперь его не разбудить, а если бы она его и разбудила, он очень рассердился бы.

Она высунулась из окна, на волосы стали падать капли дождя. Во тьме виднелись отдаленные вершины гор, над ними плыли мучнистые облака, полные запаха влаги и светившиеся холодным светом.

Еще издали она услышала шаги одинокого прохожего, но взгляд ее был обращен в противоположную сторону — к горам. И вдруг ее охватила какая-то слабость, приковавшая к месту. Она по-прежнему смотрела на вершины могучих гор, но уже ничего не слышала и не ощущала, кроме этих шагов. Собравшись с силами, она все же повернула голову в ту сторону, откуда доносился шум шагов. Она захлопнула окно и задохнулась, как после стремительного бега. Но шум шагов слышался и сквозь закрытое окно будто топот лошадей под сводами храма; она не знала, что предпринять, и только бегала из угла в угол по большой полупустой комнате; в конце концов она открыла шкаф и набросила на себя пальто, но туфель так и не нашла — пришлось надеть большие Йожкины ботинки.

Внизу кто-то застучал.

Она потихоньку открыла дверь и, дрожа всем телом, спустилась по восемнадцати деревянным ступеням и там оперлась о косяк двери, все еще не в силах справиться со своим волнением.

Стоявший за дверью должен был слышать, как она спускалась по ступенькам, наверно, слышал и ее прерывистое дыхание и поэтому ждал, когда ему откроют.

Она прислонилась лбом к дереву дверей и в ней даже мелькнула надежда, что стучавший ушел, но новый удар в дверь пришелся ей прямо по лбу.

Она немного отступила и открыла двери.

Они стояли друг перед другом и долго молчали; он был совершенно мокрый, слипшиеся волосы закрывали половину лица.

— Это ты? — спросил он ее наконец и хотел было пройти мимо. Он и сам не знал, почему собирался идти дальше.

— Павел, — сказала она, — не входи сюда.

Он остановился и только смотрел на нее, не зная, что делать.

— Вот видишь, как все получилось. — Он опустил голову и заметил ее странную обувь. — Что это у тебя на ногах? — спросил он.

— Ничего, — ответила она быстро, — никак не могла найти свои. Куда-то их забросила.

Янка ждала, что он ее ударит или хотя бы оскорбит, но он только повернулся и пошел прочь.

Она долго стояла и вдруг ринулась за ним. Ботинки смешно стучали о камни, она вынуждена была делать крошечные шажки, но разуться боялась — Йожка избил бы ее, если б потерялись ботинки.

— Павел, Павел! — восклицала она вполголоса. — Павел, подожди.

Она понимала, что ей нужно быть с ним, нужно с ним говорить.

— Подожди! — уже крикнула она.

Но он ускорил шаг, и она совсем не приблизилась к нему, хотя все время бежала смешными маленькими шажками. В ботинках было полно воды, пальто и рубашка были забрызганы грязью.

— Павел, Павел!

Но она уже задыхалась, и у нее не было сил крикнуть громче. Вдруг она поскользнулась на грязном тротуаре и упала в лужу, простирая перед собою руки.

Встала она не сразу, несколько секунд лежала неподвижно и прислушивалась, как удаляются шаги. Только теперь она разулась.

Еще никогда в жизни ей не приходилось испытывать такой сильной, такой неизмеримой, такой саднящей боли; она вытерла забрызганное грязью лицо, несколько раз всхлипнула, как ребенок после долгого плача, и медленно побрела туда, где на втором этаже в полупустой комнате спал Йожка Баняс.

Дождь шел не переставая всю ночь. Капли тихо шуршали по поверхности огромных луж, вода в реке поднималась час от часу. Потом она вышла из берегов и потекла широкой полосой, ограниченной с обеих сторон дамбами плотины.

Ночью вода была особенной, не такой, как днем; тихая и тоскливая, она казалась совсем близкой, будто между ней и просторами вокруг уже не было никакой преграды.

— Все время поднимается, — сказал старый Молнар, — ничего не поделаешь, иди ложись.

Павел отрицательно покачал головой.

Их тени беззвучно плыли по поверхности бегущей воды, фонарь выхватывал из тьмы полосы дождя.

Отец ходил теперь по плотине днем и ночью, иногда они отправлялись вместе, а иногда Павел бродил сам вдоль мутной воды; а в те недолгие минуты, когда отец спал одетый на неразобранной постели, он или оставался на плотине, или сидел в будке, опершись головой о доску стола.

Засыпал он лишь на мгновение, потом его будила тоска, и он оказывался в пустоте, в которую проваливался; он поднимал голову, долго смотрел в дождливую тьму и снова проваливался, тащил Янку за волосы по грязному полю, пока она не потеряла свои огромные ботинки, слышал, как она дышит со стоном и просит, чтобы он ее отпустил.

Он отпустил ее. Какой смысл было мстить? Все равно уж ничего не вернешь.

— Лишь бы выдержали, — сказал отец. — Какая же это, должно быть, тяжесть! — и как-то весь сгорбился, словно на его спину опускалась тяжесть взбунтовавшейся воды.

Они подошли к мосту. У высокой мерки собрались люди, среди них была и Янка. Он впервые видел ее за эти семь дней. Она не заметила его. Как и все остальные, она наблюдала за прибывающей водой, но он видел ее, будил в себе ненависть или хотя бы презрение, но вместо этого испытывал только тоску по ней, ощущал прикосновение ее тела, ее гладкой и теплой кожи.

— Тебе бы лучше вернуться туда, к тысяче триста пятидесятому, — сказал отец неуверенно, — что-то нет у меня доверия к этому месту.

Она стояла немного расставив ноги, пальто на ней не было, платье вымокло от дождя, с волос стекала вода.

Он стоял всего в нескольких шагах от нее.

— Боже, — сказала она, — что, если правда будет наводнение? Мама же не может выйти.

«Почему все это случилось?» — рассуждал он лихорадочно. Почему он такой неудачник? Павел неотрывно смотрел на нее. Теперь она казалась ему совершенно чужой женщиной, и он не понимал, откуда вдруг возникло это чувство. Видно, что-то незнакомое послышалось ему в ее голосе. Но и вправду, перед ним была чужая женщина, чужая судьба, чужой мир, в который он так и не проник. И тут он впервые предположил, что, может, это и есть ее настоящий облик, и даже испугался своего предположения.

— Надо молиться, — сказала Байкова.

Он ее придумал. И верил, что она такая, какой он хотел ее видеть, хотя такой она даже и не могла быть.

— Пресвятая дева, богородица, мать ты наша милосердная, посмотри, пресвятая дева, какая беда нависла над нами…