— Знаешь, не выходит у меня из головы этот Алехин.

— В каком смысле? — насторожился Шеман.

— Как ему удалось втереться в наше доверие, к нам… сколько мы с ним в шахматы играли… — И Павел завертел головой, словно все еще никак не мог в это поверить, — всегда мне казалось, что он действительно хочет подружиться… для того и в шахматы играет… И вел при этом такие разговоры…

Он не смог бы точно повторить все его слова, — слова-то были пустяковые, — но на них был налет какой-то непонятной грусти, безысходной тоски, приходящей из какого-то чужого мира.

— Сам понимаешь, элементы, — сказал Шеман, — ты вот работаешь, как вол, а они только и норовят повиснуть на твоей шее. Помнишь нашего Смоляка? Как в него стреляли бандиты. А когда я был на границе… — И он махнул рукой.

Он все еще не понимал, зачем этот парень пожаловал к нему.

— Погоди, — спохватился он, — у меня здесь есть бутылочка. Из дома.

Шеман открывал уже шкаф, когда Павел начал что-то беспорядочно рассказывать: о Смоляке, о себе, о каких-то чувствах; бутылка была спрятана за бельем, Шеман нарочно не спешил ее вытащить — ему надо было подумать. И вдруг Павел сказал:

— Вот я и хочу тебя спросить: не подать ли мне заявление в партию?

Шеман держал уже бутылку в руке, но тут внезапно застыл. Что это ему вдруг пришло в голову? Нет, это уже было подозрительным, с таким делом сейчас он бы не спешил. Да и в этом визите чувствовалось какое-то коварство. Но разве этот идиот способен на какое-нибудь коварство? На военную службу и то не взяли. Видно, кто-то подослал. Хотят, наверно, проверить, пришло ему в голову. Но в чем? Он не мог себе этого точно объяснить.

Шеман налил рюмки.

— Ну что же, правильно, партии нужны рабочие люди.

Неуверенность разжигала в нем злобу. Когда он служил, был там в роте один философ — худой очкастый элемент, так он всегда, обращаясь к нему, нарочно употреблял иностранные слова: военная служба, мол, это имманентная бузерация, товарищ ефрейтор. Шеман чувствовал странное напряжение, когда они стояли друг перед другом, и всегда посылал его имманентно чистить картошку, философа.

— Да дело не в том, чтоб я, как рабочий… а чтоб я мог в такие минуты…

— В чем тут дело, — оборвал его Шеман, — ты уж предоставь, пожалуйста, решать другим, кто поумнее.

И он прищурил глаза, лишенные ресниц.

— Ты же сам понимаешь — нам необходимо тебя проверить. Теперь, когда по существу уже все завоевано, кто только не лезет в партию. А больше всего элементы. Это уж такая у них тактика, лезть в партию… Ну, в этом разберутся. Ты ведь тоже не из святых. — И он ухмыльнулся. — Чего на меня уставился? Взять хотя бы этого бандита Баняса. Ты уж забыл, что вы с ним вытворяли?

— Что ты болтаешь? — возмутился Павел. — Мы ведь были все вместе.

— Оно, конечно. Да только я-то уже успел доказать и другое, а ты? Или вот. — Он поглубже вздохнул. — Когда мы все помирали с голоду, что делал твой отец? Он ходил вдоль реки, да еще брал с нас деньги.

Злость его уже проходила: похоже было, что он отразил все вероятные уловки посетителя. А может, никаких коварных уловок и не было, просто парню захотелось немножко притереться.

— Все будет проверено, — добавил он.

— Ты что ли проверять будешь?

— Ясно, и я тоже… Как-никак, я-то знаю тебя получше других.

— Тогда спасибо! — И Павел с размаху ударил Шемана. Стул жалобно скрипнул, из перевернутой рюмки вылилась водка, бумаги полетели со стола. Шеман рукавом вытер кровь, но с верхней губы текла новая. Он кинулся вслед за Павлом в коридор.

— Это тебе так не пройдет! — кричал он. — Известно, какой ты элемент!

Они стояли друг перед другом, между ними были черные узкие ступени.

Павел тихо ответил:

— Увидим, кто из нас элемент. И не ори на меня — я не глухой.

— Катись! — заорал Шеман и тут услышал, как внизу открываются любопытные двери. Минутку он еще постоял на опустевшей лестнице.

Попался бы ты мне на военной службе!

Товарищ ефрейтор, не кричите на меня, я не глухой.

Ты — не… какой?

Не глухой.

Так значит, ты не… глухой. Вы хорошо меня слышите, а?

После вечерней поверки пригласил бы его в коридор: «На другой конец коридора, бе-гом!»

А когда был бы на другом конце, зашептал бы ему шепотком новый приказ, повторил бы еще раз, а потом заорал: «Что вы там! Не слышите? Или вам не хочется больше слушать? Отставить! Ко мне!»

Ох, и отделал бы я тебя, парень, подумал он. Всю ночь ты бы у меня пробегал!

Кровь все еще стекала у него с губ, но он не стирал ее. В почтовом ящике заметил белый конверт, почтальонша вчера, видно, опять перепутала письма, и кто-то только сейчас опустил конверт в ящик. Конверт официального учреждения со штампом: «Районный национальный комитет». В воображении возникло многоэтажное здание на площади и внезапно повеяло домом, ветер поднимал горячую тучу пыли, тянулись телеги, нагруженные свеклой, в нос бил запах навоза, он поднимался по широкой лестнице, ряд серых дверей, руки у него дрожали.

«Уважаемый товарищ! На Ваш письменный запрос отвечаем, что Ваше заявление о поступлении к нам на работу в качестве референта строительного сектора решено положительно…».

Он перечитывал это снова и снова, потом рассматривал круглую печать внизу и неразборчивую подпись, купленную за семьдесят пять мешков цемента.

Мы еще с тобой встретимся, поговорим, кто из нас элемент, подумал он победоносно.

Потом собрал с полу разбросанные бумаги и положил так, чтобы можно было писать, не залезая на поля, и совсем уже успокоился. Пододвинул стул, взял загрубевшими пальцами карандаш, а поскольку стемнело, зажег свет. Он писал:

«А поэтому мы должны быть бдительными и своим упорным трудом способствовать сохранению…».

С нетерпением он дожидался решения о своем проекте. Однако ответ не приходил. Вероятно, на юге начали строить металлургический комбинат и все остальные дела были отложены. Если б ты пошел по тому же пути, пожалуй, не ждал бы, всеми забытый. Последние годы проходили под знаком стали, но в конце концов одним железом не накормишь человека, утешал он себя. Как только поймут это, вспомнят и о моем проекте.

Вместо ответа пришло неожиданное письмо. На нем тоже был штемпель столицы. Конверт написан знакомым почерком — не видел его уже много лет и все же узнал. Как он походил на почерк, которым была подписана та фотография, которая всегда лежала в его блокноте, рядом с двумя неиспользованными билетами на «Тарзана».

«Милый Мартинек, я уже долго о тебе ничего не слышал. Говорят, ты женился, тебе следовало бы нам об этом написать. Жена все время больна, так и не пришла в себя от того удара».

Вспомнился тот день: часы тикали наперебой, из соседней комнаты доносились отчаянные рыдания, пили коньяк. Потом за все эти годы он послал им всего лишь несколько открыток к Новому году. Не хотелось напоминать о горе: ведь в их представлении он навсегда был связан с ней, и теперь, без нее, своим вниманием мог только обострить их боль.

«Меня тоже во время этой кампании уволили с работы; хотя, видно, им было и неприятно это делать из-за нее. Но ведь дети же не отвечают за родителей, а мое место кому-то потребовалось. Понимаю: у моего преемника трое детей. У меня же больше ни одного. Сочли меня несоответствующим. Мало энтузиазма и какой-то там „буржуазный гуманизм“; теперь я работаю — уже больше трех лет — „у станка“, но порой тоскую по старой работе. Хотя, вероятно, прежних сил у меня и нет. Вспоминаешь ли ты, как пришлось нам в сорок третьем строить шоссе? Тогда мы держались друг за друга, знали, кто друг, кто враг, сейчас друзья становятся врагами, и не знаешь, кому верить? А как у вас? Напиши, не нашлась бы там у вас какая-нибудь работа для меня? Но не думай, я протекции не ищу, для этого я уже слишком стар».

Конечно, он был стар, уже и тогда у него была совершенно белая голова и лицо все в морщинах. Постарел он преждевременно — всегда обременял себя излишними заботами и страдал от вещей, которые не должны были бы его касаться. Но кому он все-таки помешал? Как могли его уволить?