Он смотрел в темное окно, ветки созревающего каштана слегка покачивались, но он не замечал их. Год тому назад он увидел ее впервые: был не по-летнему дождливый вечер, он сразу услышал эти легкие шаги в коридоре барака, по которому ходили только мужчины. Потом она открыла двери, была до нитки промокшей, кто-то знал ее и сказал: «А старый пан только что уехал…» Потом пять мужчин наперебой предлагали ей сухие ботинки, свитер, каждый старался предоставить свою постель.

На другой день утром он сам отвозил ее на мотоцикле к поезду. Дорога была очень плохой, и ему ничего не стоило сделать вид, будто сломался мотор.

Мягкая лесная земля, вслух он слегка чертыхался, она склонилась над ним, держала гайки — одна куда-то закатилась, она ползала на коленях по хвое, шарила по влажной земле.

— Что вы делали раньше?

— Когда?

— До этого.

— Какое это имеет значение? Я изучала геологию. — У нее был особенный, глубокий-глубокий голос.

— А теперь?

— Да, какое все это имеет значение? Разве в человеке главное — его профессия?

— Как-то же надо начать, — сказал он растерянно.

— Что начать?

— Ну разговор, когда вы хотите узнать другого человека.

Я должен теперь же ей сказать, что люблю ее, иначе не скажу никогда, а если и скажу, то в этом уже не будет смысла Он заметил каштаны перед окном, высунулся, и ему удалось сорвать веточку с большими пятилапчатыми листьями.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

— Так скажи. Только не отворачивайся.

Однако он молчал. Он не переносил подобных разговоров, не любил выдумывать нежной чепухи и говорить о любви, он никогда не говорил с ней о любви, они говорили только о самых обыкновенных повседневных делах, о происходящих сейчас событиях и, конечно, о войне — война давно стала повседневностью, и, возможно, именно она больше всего их соединяла, обостряя мечту о близком человеке, — ведь он уже давно жил совсем один. Может быть, у них даже не было общих интересов. Только к музыке они испытывали слабость, но каждый по-своему: он любил слушать, сам ни на чем не играл, никогда не пел, а если и пел, то лишь в тех случаях, когда требовалось заглушить какую-нибудь боль, но, видно, такую боль было бы легче заглушить плачем; ее мало интересовали концерты, гораздо охотнее она бренчала на гитаре, подпевая себе низким, глубоким, почти неженским голосом.

Иногда они думали о том, какая жизнь придет потом, не их собственная жизнь, а жизнь вообще, но и эти представления у них были разными.

Вода за его спиной перестала литься.

— Ну и много же ты мне наговорил! — В голосе ее была нежная снисходительность. — Да я и так все знаю, расскажи лучше что-нибудь совершенно обычное. Ты не помнишь, кем хотел стать, когда был еще мальчишкой? Кажется, это не особо лирическая тема.

Мальчиком он представлял себя владельцем огромного предприятия, которое осуществляет необыкновенное строительство: строит электростанции, использующие силу морских волн, могучие зеркала, распускающие полярные льды… Он путешествовал на собственном самолете в Бандор-Аббас, посещал свое самое большое строительство, и, конечно, на него нападали гангстеры, хотели украсть у него чертежи, которые он создал сам и которые не мог создать никто, кроме него, на всем свете.

Он засмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Своим детским мечтам, — сказал он. — Какая чепуха!

Ей казалось, что смехом лгать труднее, чем словами, и она была рада, что он смеется как раз в эту минуту.

— Ну, иди.

— Тогда я еще тебе наговорю, — пообещал он.

Теперь они молчали, все звуки поглощала старая, тысячи раз пролеженная и пролюбленная кровать, которая давно утратила и стыд, и чувства.

Прошло много времени, прежде чем он захотел что-то сказать, но, приоткрыв рот, внезапно уснул. И голова его упала к ней на плечо — вся тяжесть его головы и шеи; она гладила ему виски — в темноте они казались темнее, чем днем, а потом касалась пальцами его щек, ощущая тонкие морщинки, разбегавшиеся под глазами, а чуть пониже жесткую кожу и маленькую ямочку над верхней губой, и широкие губы, чуть приоткрытые во сне! Это все мое, думала она, на мгновение почувствовав полное, никогда еще не пережитое счастье.

Когда он проснулся, было по-прежнему темно. У окна стояла она, тело ее было глаже самого нежного обнаженного дерева. Однажды на Шумаве он проводил замер дороги, поперек которой стояла старая ель — широкий ствол с потрескавшейся и почерневшей корой, но еще здоровый и полный сил. Он вбил тогда в живое дерево толстый гвоздь и представил себе падение ели — тщетно хватается она ветвями за окрестные деревья. И. тогда все его существо вдруг охватила болезненная жалость и сочувствие к живому дереву, не могущему спасти себя и осужденному на гибель под топорами. Сейчас он вдруг необыкновенно остро почувствовал ту же самую жалость, хотя и никак не мог понять, откуда она могла возникнуть в эту минуту.

— Однажды, — сказал он очень тихо, — я распорядился срубить старую ель…

— Ты уже не спишь?

Ее голос совсем разбудил его. Он приподнялся на локтях.

— Что ты там делаешь?

— Жду, когда взойдет солнце, — сказала она. — Я хочу запомнить сегодняшнее утро.

Он снова прикрыл глаза — нет, больше не уснуть! — и все время видел перед собой этот светлый силуэт в темном окне, полуоткрытый рот, дыхание которого он чувствовал, глаза, смотревшие в темноту, — большие, немножко раскосые глаза.

— Кто знает, может, уж никогда не повторится такое, — отозвалась она, — может, скоро вообще ничего уже не будет.

Он хотел сразу же ответить, сказать что-то такое, что необходимо сказать в такую минуту, однако им овладела тоска.

— Ты боишься чего-нибудь?

— Нет, — потом она поправилась: — Может, и боюсь. Кто сейчас не боится?

Он смотрел на нее и ждал. Она молчала. Из-за вершин деревьев медленно поднимался рассвет.

— Ты в чем-то участвуешь? — спросил он. — Я уже давно об этом думаю, — добавил он потом, — хотя о таких вещах и не спрашивают.

— Только не сейчас, не будем сейчас думать об этом. — Она отошла от окна и стала одеваться.

Он слышал ее зябкие движения, радовался, что их слышит, в них сосредоточилась жизнь, и надежда, и все, что ему было дорого и чего у него никогда не было.

— Ты должна быть осторожна.

— Я всегда осторожна. — И она улыбнулась.

— А ты должна это делать?

В комнату проникал свет, а вместе с ним возвращалась и война, и все, чем были полны их дни: бессмыслица, беспомощность, униформы, и ложь, и ожидания, и отчаянная тоска. Уберечь тебя, раз я люблю тебя, раз я знаю, что тебя могут увести, навсегда.

— Ничего не изменишь! Это не имеет смысла!

— А что имеет смысл?

— Ты.

— Я? — она тихонько засмеялась. — Извиняешься…

— Работа.

— Даже теперь? — Она снова вернулась к окну, стала искать в нем свое лицо, коснулась кончиками пальцев бровей, а когда увидела, что он наблюдает за ней, улыбнулась ему — стекло отразило улыбку.

— Теперь ничто не имеет смысла, — сказал он, — только ждать.

— Чего?

— Когда наступит конец.

— Нет, не так. «Только ждать!» Разве можно оставаться равнодушным к тому, что происходит? Ведь то, что сейчас происходит — вся эта война, — тоже результат равнодушия.

Он ужаснулся тому внезапному отчуждению, которое послышалось в ее голосе. Она повернулась к нему.

— Ведь ты же не равнодушный.

Он не ответил, а она заговорила быстро, настойчиво, будто убеждала самое себя:

— Нет, ты не равнодушный… Даже сам того не знаешь, какой ты. Но пришло время все это осознать. Люди — их много — об этом просто не думают. А если задумаются — поймут, что просто ждать нельзя.

Она смотрела на него с доверием, потому что любила его, и он почувствовал почти страдание от этого доверия.

— Смотри, солнце, — торопливо сказал он. — Ты хотела его увидеть.

И они стали смотреть, как красный свет заливает край неба. Он положил руку ей на плечо. Она оглянулась.