Напрягаясь, корова исступленно мычала. «Пошла!» — кричала Юрцова и хлестала кнутом испуганное животное. Она думала теперь только о том, как бы выбраться отсюда, но когда телега со скрипом и дребезжанием все же выкатилась за ворота, она. не смогла не оглянуться назад, чтобы в зареве огня еще раз увидеть бедную избенку — место своей свадьбы и единственного полугодия любви, а потом шестнадцати лет ожидания. Собственно, это и была вся ее жизнь, все, что у нее было. Оглянулась, хлестнула кнутом: «Тащись, чертовка!»

Янка шла за телегой. Она пыталась повязать платок, но пальцы не слушались. Павел Молнар смотрел на ее поднятые руки — они были белые, гладкие и нежные; ему захотелось к ним притронуться.

Мимо проехала телега Байки, за нею две телеги Йожи — за каждой бежал маленький жеребенок; и сразу же появилась телега трактирщика Баняса — тот успел погрузить и бочки с вином, и бутылки с водкой. На самой большой бочке сидела жена Баняса, она вполголоса молилась, космы ее седых волос развевались на ветру.

— Ой, боже, конец света! — крикнула она Юрцовой.

Наконец они выехали из деревни. Вдали в странном сумраке осеннего утра вслед за ними возникали другие повозки, а еще дальше вспыхивали огни выстрелов, воздух дрожал от непрекращающейся орудийной канонады. Только вечером у какого-то грабового лесочка они распрягли усталых животных, мужчины развели низкий костер и стали жарить сало с хлебом и луком. Все медленно жевали и смотрели на восток, где непрестанно рвались к небу то маленькие, то большие огни, и на юг, где в полной темноте скрывалась их деревня.

— «Дева Мария, мать святейшая, дева пречистая…» — Юрцова не могла оторваться от этой темноты; временами ей казалось, что она видит какое-то слабое огненное сияние, но скорей всего это были отблески ее собственного страха.

Она встала от костра, подошла к своей телеге, сняла брезент, бросила его наземь и сказала Павлу:

— Ложись под телегу, хоть сухо будет.

Дочь ее спала на узле перин, не раздеваясь, даже платка не сняв с головы.

Юрцова присела на оглоблю — спать ей не хотелось — и все смотрела, смотрела в темноту, в ту сторону, где стоял ее дом.

Через несколько дней и сюда, наверно, придет война. Она пыталась представить себе, что будет, когда война все же кончится, что изменится, но не могла этого себе представить. Возможно, придет письмо от Матея, или вернется он сам с кучей долларов, сэкономленных за эти шестнадцать лет. Она вздыхала вслух; знала, что это неправда, всего-навсего сказка, которую сама себе рассказывала, когда ей было особенно одиноко. Нет, сожгут они мою избу, и сгорит мое сено — только этого могла она ждать от конца войны. Шли разговоры и о том, что придут русские, отнимут поля, сделают колхозы и оставят человеку только козу да кур. Но такая перспектива ее не пугала, ей казалось, что хуже того, что есть, что в ее жизни уже было, ничего быть не может.

Только б дом, лишь бы он не сгорел! «Никудышный дом, — шептала она, — но хоть крыша над головой».

Люди, сидевшие у костра, звали ее; она подходила к ним, пила сливовицу — Баняс открыл целую бутыль — и все смотрела в ту сторону, где была деревня.

— Жил он около Липова, в лесу, — рассказывала Банясова, — пять дней в неделю постился и выкладывал по книгам, что в них действительно сказано. И вот он-то все это давно предсказал. На двадцать вторую неделю после сошествия духа святого спустится на землю целое войско ангелов и затрубят они в золотые трубы.

— Ангелы будут трубить разве что собственными задницами, — прервал ее Баняс и расхохотался.

— А говорят, будто нашли в море инструмент, — отозвалась Байкова, — и там-то все и произошло… С востока придет огонь, а с севера метель.

— Значит, нам и забот мало, — сказал Байко. — Куда это вы все смотрите, Юрцова?

У него дом был получше, чем у Юрцовой, но он сейчас о нем и не вспоминал, все беспокойные мысли его занял сын. Старший из трех детей. Мальчик выучился ремеслу, и отец гордился им, сын попал в город, на фабрику. Потом, в начале войны, вступил в черную гвардию. Байко не упрекал его. Каждый — сам творец своего счастья., Отец избрал когда-то иной путь — голосовал за коммунистов, потому что верил, что коммунисты дадут ему больше земли и порядочную жизнь и что воспрепятствуют войне, о которой у него были плохие воспоминания. Но надежды его не оправдались. Возможно, он ошибся в своем выборе и поэтому сыну Штефану сказал тогда:

— Ты сам творец своего счастья, хочешь защищать попов и новый порядок — защищай, только не участвуй ни в какой подлости.

Но вот недавно — не прошло и месяца, — как парень приехал. Его будто подменили — почти не говорил, курил все время, первую ночь так и не коснулся постели, ходил по комнате и пил один. Утром, едва сын присел на постель, отец все же настиг его вопросом:

— Что с тобой?

— Не спрашивай, отец.

А потом все ему рассказал.

Это было страшно… Это было страшно…

Сын приказал ему молчать, снова уехал, и с того времени отец молился только за него.

Никто об этом, конечно, ничего не знал, а когда спрашивали, ну как Штефан, отвечал — все, мол, в порядке, работает, ищет себе смену. Но думал он об этом денно и нощно и больше всего о том, найдется ли человек, который сможет такое преступление простить, и можно ли вообще с таким преступником жить. И еще. Что, если действительно придут русские и как-нибудь об этом узнают… Этого он больше всего боялся и об этом тоже думал беспрестанно.

— Боюсь, — захохотал Баняс, — чтобы при этом светопреставлении не побились мои бутылки — у меня с собой их, черт побери, сто шестьдесят штук!

— Нашел о чем сокрушаться! — завизжала Банясова. — Молиться надо, а не о пьянстве думать.

— Какое там пьянство! — набросился он на жену. — Это ж мое пропитание, — кричал он, — или прикажешь оставить все солдатам? Коль женщину иль бутыль почнут — другому ничего не останется. — Он засмеялся, встал, отошел к повозке, вытащил из-под брезента новую бутылку, зубами вытащил пробку, припал к горлышку и долго-долго пил, потом передал ее сидящим вокруг. — Пейте, — сказал он, — через час нас, может, и не будет. А останемся живы — тем лучше: допьем все, что есть.

Бутылка дошла до Юрцовой и здесь закончила свой путь; женщина допила и бросила бутылку в огонь. Ей стало уже веселее. Она начала вполголоса напевать. Все-таки что-то в жизни и было: напьешься, а потом еще костел — там воскресные службы, орган, и она могла петь; в такие минуты Юрцова уже не думала ни о чем — ни об одиночестве, ни о своей тоске, ни о работе, ни даже об избе; ей казалось, что через цветные окна вступает сам Иисус Христос, пастырь бедных, и из уст его она слышала напев, который был чище и прекраснее, чем что-либо на этом свете.

— Дева пречистая, — закричал Баняс, — посмотрите-ка!

Она спохватилась, что давно уже не смотрит в темноту, и, стремительно повернувшись, увидела светлое сияние над лесом, где стояла их деревня.

— Пейте, — кричал Баняс, — пейте за мой покойный трактир — горит небось теперь жарким пламенем!

Юрцова не сомневалась, что горит также и ее изба. «Даже этого ты мне не сохранила! — подумала она горько. — Ах, ты, святая, не оскверненная, пречистая ты — девка!»

Она почувствовала бесконечную боль и горечь, выпила еще, и только потом ею овладело равнодушие. Больше уже терять ей было нечего, ничто не имело для нее значения. Она поднялась от костра и потащилась к своей повозке.

Вокруг костра шло пьянство, дым поднимался коромыслом, а вдали валил другой дым — более темный и зловещий. Юрцова немного приподнялась, чтобы увидеть этот дым собственными глазами, и тут вдруг заметила, как прямо на нее опускается ширококрылая тень, падает с небес великая звезда, горящая как факел. «Прости мне, господи!» В одно мгновение она оглохла и, окутанная мягким плащом, стала подниматься на воздух.

Очнулась она в мокрой листве; мимо нее проскакала взбесившаяся лошадь; кто-то кричал отчаянным, безумным голосом: «Я не вижу!»