Он смотрел на худое морщинистое лицо женщины, сидевшей напротив него: боль, страдания, вечная работа, питье в одиночестве, тщетность ожиданий — пожелаем же ей покоя, хотя бы в смерти.

Он не мог больше говорить и только молча слушал ее воспоминания: поезд медленно набирал ход, на вокзале было жарко, и Матей в последний раз помахал ей шляпой, а она шла босая по горячей пыльной дороге навстречу своему ожиданию.

Он представил себе ее ожидание — оно было куда длиннее всех его ожиданий, годами питаемых тщетной надеждой, надеждой, которая никогда не испепелится, и почувствовал сострадание к судьбе этой женщины. Конечно, он должен был бы обеспечить ей хотя бы покой, о котором она только мечтает.

Большинство агитационных колонн в других деревнях закончило свою работу, только у них до сих пор не было ни одной подписи; их неблагополучные показатели влияли на средние данные района, и на них таким образом лежало пятно неспособности. Тогда их колонне решили бросить подкрепление, усилить ее за счет опытных агитаторов, а также сменить руководителя.

Новый руководитель, по имени Михал Шеман, — рыжий, растолстевший человек, с пухлыми губами и одутловатым лицом, обезображенным чирьями, — собрал их и обратился к ним с речью:

— Я их всех здесь знаю. Они упрямы как ослы, — говорил он быстро, рублеными фразами, будто отдавая приказ. — Какие еще могут быть оглядки? — уже кричал он. — Разве все это делается не для них? Есть среди них и элементы, и я вынужден буду принять определенные меры. И если они не капитулируют в течение двух недель, тогда мне пора на пенсию. — Он рассмеялся коротким кашляющим смехом, потом объяснил им, какие он собирается принимать меры.

Посещать людей больше не рекомендуется — это придает им только ненужное чувство собственной значительности. И к тому же требует слишком много агитаторов. Он расставит агитаторов в нескольких пунктах и заставит людей самих подходить к ним. Каждый из них прочтет размноженное воззвание (разговоров и без того уже было достаточно), а агитатор только отметит каждого пришедшего галочкой. Если какому элементу этого будет мало, пусть приходит еще раз через час. Хоть до утра пусть бегает. На следующий день этот агитатор свободен — заступит другая смена.

— А как быть с теми, кто не придет?

Шеман рассмеялся.

— Такого еще не бывало! Порядочные люди подпишут сразу, а элементы, те всю ночь будут бегать от костела до кладбища. А заупрямятся — заставим бегать до одурения, только в другом месте.

Инженеру вместе с председателем Смоляком определили участок у самого кладбища.

Между последней избой и первыми крестами вбили в землю деревянный кол и на него повесили керосиновую лампу, на столик положили список всех жителей, в скобках проставили часы, когда каждый из них должен явиться.

Пока никто не приходил, они были здесь одни. Холодный ночной ветер шелестел бумагами, подмораживало. На тропинках между могилами было грязно. Покосившиеся деревянные кресты, высоко над ними стройная ель. Многих из обозначенных на крестах инженер знал: Байко Карел, Байко Леопольд, Байкова Анна — умерла молодая, девятнадцати лет, Молнарова Мария, высохший венок. Кладбище было открытое, лежало на равнине — иди себе дальше и дальше и не возвращайся!

Не дожидайся этих людей! Не говори напрасных слов! Говори только то, что хочешь. Не думай. Хотя минутку побудь совершенно вне всего этого.

Что это со мной происходит? — испугался он. — Никогда мне еще не хотелось сбежать. Ни от людей, ни от того, что мне предстояло сделать. Никогда ничего подобного я еще не испытывал.

Видно, я устал. Сказываются шесть лет, проведенные здесь. Или я старею? Но он страдал совсем от другого и хорошо это знал. Уже давно, вероятно, с тех пор, как осудили Давида, он наблюдал, что та великая убежденность, которую приобрел он в послевоенные дни, разбивается о все большее количество безответных вопросов. Он уклонялся от них, бежал от них, хотел быть коммунистом, но именно поэтому и не мог от них убежать, ибо единственное пристанище пришлось бы тогда искать в старом и «успокаивающем» равнодушии, вернуться к которому он уже не мог.

— Этих уже миновало, — послышался за спиной голос Смоляка, — по крайней мере не надо ничего подписывать.

Он удивленно обернулся.

— Только не думайте, что я жалею живых, — сказал Смоляк, — пусть подписывают! С этим, — и он показал на лоскуты полей за кладбищем, — разве чего хорошего сделаешь? — Он хотел что-то добавить, но замолчал. Они были мало знакомы, а с того общего собрания, когда они так безгранично доверяли друг другу, прошло уже несколько лет.

В девятом часу пришли первые люди. Агитаторы должны были предложить им для прочтения размноженное воззвание, но, даже не договариваясь меж собой, не стали этого делать. Ведь всем предстояло еще походить от стола к столу — и у костела, и у национального комитета, а потом еще раз вернуться сюда.

Все это было бессмысленно, унизительно, чудовищно бессмысленно, но в этом-то как раз и заключался смысл «принимаемых мер» — доказать людям, что они бессильны и должны только подчиниться.

Люди приходили после целого рабочего дня усталые, небритые, хмурые и враждебно молчащие. Мартин отыскивал в списке их имена, показывал строку, и они расписывались; он не смотрел при этом на них, потому что ему было стыдно.

Еще издали он увидел Юрцову. Она шла прихрамывая, с большим трудом, душу его сжала нестерпимая печаль и сочувствие к человеку— зачем тиранить одинокую женщину глубокой ночью, зачем отравлять ей остаток жизни?

— А, пан инженер, — воскликнула она, словно ей предоставился счастливый случай увидеться с ним.

Она склонилась над бумагой и расписалась под этой бессмыслицей.

— Больше сюда не приходите, — сказал он ей.

Она вытащила из кармана смятый листочек и прочла его.

— Как не приходить? Сказано: в двадцать четыре часа, а потом еще раз — в час тридцать.

— Нет, на этот пункт не нужно.

Она снова посмотрела на бумажку, потом спросила:

— А туда, к костелу и к школе, идти?

За ней стояло еще несколько человек, все они молча прислушивались.

Пожалуй, он никому не смог бы объяснить, почему ей делается исключение. Ведь у всех такая же несладкая судьба. Чуть лучше, чуть хуже, но он не мог им ничем помочь. Он сам был беспомощен. Даже против того, что сам делал.

— Ладно, не расстраивайтесь, — обратилась она к тем, что стояли за ее спиной. Родились мы, чтобы страдать, так и сказано в писании.

Ему хотелось крикнуть, что именно сейчас должен прийти конец всем их страданиям, что все это делается для того, чтобы дети их больше уже никогда не страдали от нищеты. Но он только заметил:

— Вы преувеличиваете, Юрцова.

Она ушла и опять вернулась, а потом еще раз, когда ночь была на исходе, пришли все до единого, никто не возроптал, пришли утомленные и молчаливые, как в тот февральский вечер, ведь и тогда они тоже молчали, а он с горячностью обращался к ним, надеялся расколоть эту тишину, хотел, чтобы они поняли, но, видно, так и не убедил их. А теперь?

Он страдал от сознания, что призван только утешать, а ему так хотелось быть полезным людям. И он действительно хотел устранить последствия войны, хотел создать такой мир, в котором люди перестали бы чувствовать себя беспомощными перед лицом судьбы, толкающей их на бессмысленные страдания, а возможно, и на смерть.

Он видел теперь этих утомленных людей, десятки людей, спешивших присоединить свою подпись к подписавшим раньше. Через несколько дней они получат эту последнюю важную подпись — и все будет забыто. Люди будут пить, отмечая рождение кооператива, о них напишут в газете, и, возможно, этот кооператив будет хорошо работать и лучше их кормить, чем эти полоски полей, на которых они гнули спину от зари до зари. Но сейчас речь шла не об этом, приходилось думать о другом, о том, что в душах их посеяна ненависть, чувство унижения и недоверия к себе, к тому, что ждало их в будущем, к тому, во что они верили. А главное — и это было самое худшее — речь шла о том, что он сам учил их молчанию, скрывающему несогласие.