«Сколько народу на улицах, — думает старик, — а под землей его, кажется, еще больше. И все куда-то спешат — и там, наверху, и здесь, внизу. Куда они торопятся, какая сила гонит их бесконечно вверх и вниз, вверх и вниз?»

К вечеру у Конака так разболелась голова от обилия новых впечатлений и мыслей, что он, едва добравшись до гостиницы, отказался от ужина и улегся в постель. Нелегок ты, первый день в Москве!

Остальные дни они почти целиком провели на Выставке. Особенно понравился Конаку павильон «Животноводство» и прилегающие к нему фермы. Подолгу простаивал он перед загонами с породистым скотом, внимательно выслушивал все, что говорил экскурсовод (Алим послушно переводил его речь) — и запоминал, запоминал увиденное...

Привычка тихонько бурчать себе в усы не покидала его и здесь: «Метро есть метро, и лифт есть лифт, — твердил он, обращаясь, как обычно, к самому себе, — но во всем, что касается коров, быков, телят и овец, старый Конак разбирается не хуже вашего. И повидал он их на своем веку не меньше, чем собрано здесь, в этих красивых и чистых постройках. Правда, такие великолепные представители коровьего и овечьего племени ему до сих пор наяву не встречались. Вот, к примеру, эта несравненная корова, дающая за год до восьми тысяч килограммов. Или этот лоснящийся бык, весом в полторы тонны. А что, если попросить одну такую корову для нашего хозяйства? Неужели не подарят? А может, продадут? Но, с другой стороны, как же ее перегнать отсюда, из Мескуа к нам, на Кавказ. Справился бы он, Конак, с этим делом? Вернее всего — нет... Счастливые эти москвичи! Вот я удивлялся тому, как много нужно воды, чтобы утолить их жажду, но при таких коровах, наверное, нетрудно было бы заменить газированную воду молоком — всем бы хватило...»

Много дней прошло с того времени, когда Конак и его товарищи возвратились в родные горы. А только с тех пор старик к каждому слову непременно прибавляет: «Когда я был в Мескуа», «Это я видел в Мескуа», «Там, в Мескуа, было так...» Насмешница Ханифа так и прозвала его: «Мескуа». И Конак не обижается. Замечено было также, что с той поры он начал более сочувственно относиться к тем нововведениям, которые Фаризат постепенно осуществляет на ферме. Там, «в Мескуа», он, знаете ли, все это уже видел...

Валю и Колю не узнать. Куда девалась усталость первых дней, — теперь они ходят по горам, можно сказать, не хуже туров. Борису Петровичу не приходится жаловаться на своих помощников. Одна мысль, одно желание владеют всеми — найти. «Сегодня непременно!» — твердят они, просыпаясь на рассвете. «Нет сегодня — будет завтра!» — думают, засыпая...

Вот и нынешний трудовой день заканчивается подобным же образом.

— Ничего, ребята, не унывайте! Кто ищет, тот всегда найдет — так и в песне поется.

Это говорит у вечернего костра Борис Петрович.

— Не сомневаюсь, — вздыхает Валя.

— И я не сомневаюсь, Валька, — подхватывает Николай. — Это так же верно, как то, что завтра снова наступит утро. Но когда все-таки? Ведь дни проходят один за другим, а мы ничего путного еще не сделали.

— Подумаешь! — Валя пожимает плечами. — Что такое день по сравнению с вечностью? Если мы найдем то, что ищем, руды, наверное, хватит на сотню лет. Правда, Борис Петрович?

— Так, девонька, так... Однако сегодня, кажется, моя очередь готовить ужин.

— Нет, Борис Петрович, сегодня дежурю я. — И Валя направляется к газовой плитке.

Вечерняя трапеза в горах — дело серьезное: геологам она заменяет обед и ужин, вместе взятые. А на отсутствие аппетита жаловаться не приходится. Мужчины дружно помогают дежурной, и скоро еда готова.

Проглотив первую ложку борща, Николай вдруг начинает хохотать. Пробует есть — ничего не получается. Даже поперхнулся от смеха, и Вале пришлось стукнуть его по спине...

— Что случилось?

— Понимаете, в первый год учебы в институте... — Но продолжать Николай не может.

— Да ты поешь сначала, потом расскажешь, — успокаивает его Борис Петрович.

Но вот с ужином покончено. Валя быстро вымыла тарелки и кружки и подсела к мужчинам.

Солнце скрылось за большим желтым уступом. Но белые макушки гор еще излучают свет.

— Ну, Коля, теперь мы тебя слушаем, — говорит девушка, усаживаясь поудобнее.

Николай откашливается и... снова принимается смеяться. Слушатели терпеливо ждут, пока он успокоится. Эту Колину привычку первому хохотать над своими, не всегда, надо заметить, смешными историями, уже все знают...

— Итак, — солидно начал Николай, нахохотавшись вволю, — на первом курсе института нас в комнате общежития было четверо. По воскресеньям мы сами по очереди готовили обед. Он же и ужин, как у нас теперь... Как-то один из наших ребят сказал, что соскучился по домашнему картофельному супу. Дело было в воскресенье, в мое дежурство. Делать нечего, пошел я на базар, купил картошки, моркови, в магазине купил кусок мяса. Все это заложил в большую кастрюлю. Стряпали мы, как водится, на нашей общежитской кухне. Скоро мой суп сварился. Сели мы за стол в нашей комнате, открыл я кастрюлю. Ну, ребята голодные, конечно, как черти. Принюхались: «Прекрасный запах!» — говорят. Налили варево в тарелки. Хлебнули ложку-другую. Молчат, похвал не слышно. Сам попробовал — вкус очень странный. А ребята, гляжу, уже отодвинули в сторону свои тарелки. Стал и я ревизовать свой супчик: мясо, рис, морковь, лавровый лист — все на месте, а что-то не то... Не то суп, не то компот. Сластит вроде. Ну, посмеялись над моими поварскими способностями. Обед заменили хлебом и колбасой. А я даже ночью проснулся и начал думать о своем неудачном супе.

На другой день, в перерыве между лекциями, подводит ко мне товарищ незнакомую студентку. Она, между прочим, из Дагестана. Девушка эта говорит мне: «Извини, пожалуйста, но это из-за меня ты вчера попал в смешную историю». Я ничего не понимаю, а тайна моего супа объяснялась, оказывается, очень просто. Картошку я очистил, промыл, нарезал и положил в глубокую тарелку. А эта девушка собиралась варить компот из свежих груш, и они, нарезанные, тоже в тарелке лежали. Она куда-то вышла, а я, понимаете, тарелки перепутал. Кажется, не я один виноват, а смеялись надо мной чуть не год.

Геологи посмеялись.

— Держу пари, что ты на дагестанку засмотрелся, потому и перепутал все, — поддразнивает Валя Николая.

— Нисколько я не засмотрелся, а просто она подсунула мне тарелку да и все!

— Ты не ври лучше! Витал в облаках, и тебе было не до супа. Хорошо, что вообще кастрюлю свою не отнес куда-нибудь в чужую комнату. Правда, Борис Петрович?

— Правду я никогда не называю неправдой, Валюта, — поддержал ее Борис Петрович.

— Будь по-вашему, — сдается Николай. — Вас двое — я один...

Солнце село, и на темно-голубом небе начали проступать редкие звезды. Ущелье ненадолго погрузилось во мрак. Но вскоре вокруг просветлело — взошла луна и своим таинственным светом зажгла высокие лампады горных вершин. Звезд на небе все больше и больше, и вот уже небо, как огромный сверкающий шатер, раскинулось над головой. Все молчали, очарованные красотой ночи...

Тишину неожиданно нарушил Борис Петрович:

— Как ты думаешь, Валя, если к нижнему краю полумесяца подвесить ведро, наполненное водой, выльется вода или нет?

Валя вздрогнула, повернула к Потапову бледное от лунного света лицо с расширенными глазами. Мысли ее были, видимо, где-то далеко. Она ответила не сразу.

— Нет, по-моему, не выльется. Только зачем вам на месяц ведро вешать?

— А вот дадим Николаю полное до краев ведро и пошлем вон на ту высокую гору. Заберется на вершину, обождет немного, пока месяц поравняется с горой, и быстро повесит ведро. А, Валюша?

— Ну, если бы он оказался таким героем... — Валя запнулась.

— Что тогда?

— Я тогда накормила бы его хорошим картофельным супом. Нет, серьезно, Борис Петрович, к чему вы это?

— К тому, что если бы Колин поход увенчался успехом, это означало бы, что весь месяц будет хорошая, сухая погода. Такая примета есть: если полумесяц изогнут настолько, что к его краю как будто можно подвесить ведро с водой и эта воображаемая вода не прольется — значит, целый месяц не будет дождей...