— Темырцы! — громко позвал я.

Не дождавшись ответа, резко обернулся и, когда увидел, что мой друг с невозмутимым видом стоит под деревом и уплетает сливы, испугался еще больше и теперь во весь голос прокричал:

— Темырцы!

— Что тебе? — равнодушным голосом откликнулся мой друг. Поднявшись на цыпочки, он левой рукой притянул к себе ветку, а правой пытался дотянуться до самых крупных и спелых слив.

— Брось это, слышишь! Тебя что, околдовали? Погляди, сколько посторонних у нас в саду!

На этот раз Темырцы повернулся ко мне с таким видом, будто хотел упрекнуть меня за то, что я так долго молчал, потом со всех ног бросился ко мне.

Пока мы с Темырцы переговаривались, толпа незнакомцев углубилась в сад. Странно, но и приземистой летней яблони тоже не оказалось на ее обычном месте. Вместо нее я обнаружил молодую, недавно посаженную акацию. Эти необъяснимые перемены задели меня до глубины души. А толпа уже разбрелась по всему саду и, подобно саранче, уничтожала зелень, оставляя после себя лишь голые ветви.

Тут я увидел трех девушек, бегущих с окраины села. Я понял, что они хотят присоединиться к толпе, которая бесчинствовала в саду, и закричал им:

— Здесь была яблоня, куда она делась?!

Девушки разом рассмеялись, а одна из них вместо ответа обронила:

— Ты что, ничего не видишь? Может, ослеп?

Я поспешно огляделся и увидел на земле срубленную яблоню, ту самую, которой так гордился и на которой росли сочные яблоки величиной с дыню. От отчаяния я не находил себе места и готов был разреветься, как ребенок.

Темырцы схватил меня за руку:

— Бежим!

Тяжело дыша, мы бросились к дому. Каким-то чудом толпа незнакомцев оказалась уже здесь и недолго думая принялась крушить и ломать наш дом. В растерянности, совсем как посторонний человек, я спросил:

— Чей это дом вы ломаете?

Ответа не последовало, люди молча продолжали свое гнусное дело.

— Неужели никто не знает, чей это дом?

Наконец в толпе отыскался один нормальный человек, он мне и ответил:

— Недавно кто-то купил этот дом у хозяев.

— Кто купил? Как его фамилия? — удивился я.

— Кажется, Хадыров.

— Кто он, где работает?

— Не знаю, только говорят, он очень богат.

— Этот Хадыров сейчас здесь?

— Нет, где-то в Средней Азии…

Наш разговор длился от силы несколько минут. За это время дом уже успели разобрать наполовину. Мною овладело жуткое беспокойство. «Что же это получается? — лихорадочно соображал я. — Выходит, на родной отцовский дом я не имею никаких прав? И кто такой этот Хадыров, будь он трижды проклят со всем своим богатством! Даже если это не человек, а денежный мешок, он не имеет здесь никакой власти, и эта земля, дом, деревья в саду никогда ему не принадлежали и не принадлежат».

— Эй вы, стойте! — закричал я людям, продолжавшим крушить стены дома. — Хозяин здесь не Хадыров, а я, Казбек Таучелов. Это мой дом, я здесь родился, и никто тут не вправе распоряжаться, кроме меня!

Однако мои слова не возымели никакого действия, толпа незнакомцев молча продолжала свое дело, словно и не слышала моего возмущения. Тогда я собрал воедино скопившиеся во мне обиду и боль и во всю силу легких прокричал:

— Люди, остановитесь!

И снова никакой реакции.

— Слышите, прекратите!.. Прекратите!..

Видно, крик на этот раз получился до того громким, что я услышал его даже сквозь сон. Испуганно подскочив в постели, я открыл глаза. На стенах плясали яркие солнечные блики, но я все еще не мог поверить, что вырвался из цепких объятий сна и что он потерял надо мной всякую силу. Я зажмурил глаза, вновь открыл их — очертания комнаты не исчезли. Значит, отвратительная картина разрушения отцовского дома в селе и в самом деле сон, а не явь, Эта мысль так обрадовала меня, что я тут же вскочил с постели. Мигом натянул штаны, рубашку, правда, долго не мог понять, где я нахожусь. Наконец сообразил: я в комнате Акбе, моего односельчанина. Три года назад он окончил строительный техникум, и с тех пор его носит по белу свету. Акбе строит дороги и часто ночует рядом с местом работы, в вагончике на колесах, а порой, как, например, в этот раз, снимает для жилья какую-нибудь комнатушку. В село он наведывается в лучшем случае два-три раза в месяц. Нынешнее его обиталище — тесный и узкий закуток, куда с трудом удалось втиснуть кровать и маленький столик. Вчера вечером, когда я увидел эту единственную кровать, то почувствовал себя крайне неловко, даже пожалел, что рассказал Акбе о своих трудностях с жильем. Повстречались мы с ним случайно, на проспекте. Завидев меня, Акбе обрадовался:

— А вот и сын моего лучшего друга! — громко воскликнул он, радушно раскрывая мне свои объятия.

Помню, впервые услышав это обращение, я очень удивился, потому что, когда наш Байма — мы, дети, называли его Баппу — пошел на фронт, Акбе едва исполнилось десять, но, видно, можно дружить и с тем, кто намного старше тебя. До войны Баппу работал конюхом в колхозе. Конюшня располагалась сразу за нашим садом. Начиная с ранней весны и до поздней осени Акбе и его друзья-сверстники пропадали здесь целыми днями. Случалось, конюхи поручали ребятам присмотр за лошадьми, а те только об этом и мечтали. Особое доверие оказывалось Акбе. Он хотя и не был среди ребятни старшим по возрасту, однако довольно уверенно чувствовал себя в седле, да и с лошадьми умел обращаться. Так они и сдружились с Баппу, а потом эта дружба коснулась и меня. При встрече со мной Акбе часто заводил разговор о Баппу. А еще каждый раз вспоминал о том, как я, будучи малышом, на вопрос, чей ты сын, голосисто отвечал, коверкая произношение: «Нашего Дадту!»

Вот и на этот раз, повстречавшись со мной на проспекте, Акбе опять вспомнил об этой истории. Но вид у меня был, наверно, кислый, потому что он тут же справился:

— Что с тобой? Случилось что-нибудь?

Я не стал ничего скрывать, высказался напрямик:

— Кончилась моя учеба!

— И что, из-за этого надо бросаться в Терек?

— Дело в другом: жить мне негде.

— А до сих пор где ты жил?

— В общежитии, но теперь я уже не студент…

И я рассказал ему о всех своих мытарствах.

Институт я закончил три месяца назад. Меня направили в наш район в отдел народного образования, но поскольку свободных мест в школах не было, меня держали, так сказать, про запас. Впрочем, мне это было только на руку, поскольку к педагогической работе душа у меня не лежала. В свое время за уроки, проведенные на практике, я получил хорошие оценки, но мне самому эти уроки не нравились, в особенности если сравнить их с теми блестящими уроками, которые давали мои сокурсники. И потом, откровенно говоря, меня тянуло писать, а не преподавать. Каждая из информаций, опубликованных мною в последний год учебы в газете, была для меня дороже самого лучшего из моих уроков. А если быть еще точнее, так только они и приносили мне истинное удовлетворение.

Когда наконец я устроился на работу в газету, радости моей не было предела. Целый месяц я ждал этого счастливого дня. Да что я говорю — целый месяц! Ждал я всего-навсего месяц, мне же казалось, что время остановилось и минул по меньшей мере год…

Все наши выпускники успели разъехаться по домам, многие уже приступили к работе, а я все еще жил в общежитии. Потом общежитие принялись ремонтировать. Начали с четвертого этажа, на котором я как раз и жил. Надо сказать, комендант отнеслась ко мне очень доброжелательно, вначале переселила меня на третий этаж, потом на второй. В конце концов я оказался на первом этаже. Тут у меня хватило здравого смысла понять, что обратно на четвертый этаж путь для меня заказан, и я покинул общежитие.

Устроился жить в гостинице. Рассчитывал, что смогу оставаться здесь, пока не подыщу себе какую-нибудь комнатку, но ошибся. Прошло что-то около месяца, когда ко мне пожаловала администратор.

— Что это у вас за паспорт? — спросила она с широко раскрытыми от удивления глазами.

— Паспорт как паспорт, — растерянно проговорил я.