— Подожди, подожди!

Она сама подтащила брезент под дерево, чтобы ни одна ягодка мимо не упала.

Мадинат принялась изо всех сил трясти дерево. Все, что сорвалось с веток, оказалось на земле.

Старуха ногами затопала:

— Стой, стой!

Брезент отнесли на прежнее место. И снова задрожали ветки. Дождем посыпались «черные жуки», гулко ударяясь о брезентовое полотнище. Но вместе с черными упало и несколько зеленых ягод.

— Зачем так сильно трясешь! — заволновалась Гуашша. — Вон сколько незрелых!

Стали подбирать. Все ягодки целехонькие, хоть попадали с верхних веток. Ни одна не разбилась. Мальчишки ползали по траве, жадно бросали в рот сладкие ягоды, а кое-кто и за пазуху. Старуха суетилась возле. Сунула одному, другому по хворостине, чтоб птицу и скотину отогнали. Да кому охота! Мальчишки, девчонки, гуси, свиньи — все перемешалось. Гуашша голос сорвала от крика. Хворостина в ее руке так и ходила. Досталось кое-кому и из мальчишек… Пока птицу и свиней не прогнали, старуха никого к тутовнику не подпустила.

А его тряси хоть целый день! Сгребли ягоды в ведро. Еще больше осталось на дереве.

Вообще удивительное это дерево — тутовник. Уже все плоды-ягоды отойдут, а тутовник продолжает дозревать. Не то чтобы его не ценили, но и не в почете особом. Лезь на чужой тутовник и рви сколько хочешь. А попробуй на яблоню или грушу! Такой шум поднимут! «На чужое заришься, совести нет!». А за тутовник никто тебе ничего не скажет. Когда поспевают вишня и абрикосы, на базаре в Джермецыкке не протолкаться. Только тутовник почему-то не продают: будто это все равно, что продавать воду из родника. Каждому он нужен, у каждого есть. А у кого нет — иди и бери. Точно по воду с ведром. И вот еще что. Одни фрукты-ягоды идут на варенье, другие на повидло, третьи хороши в компот. Сушат, кладут для вкуса в квашеную капусту… Лишь тутовник вроде бы ни на что не годится. Почему — не знаю.

Но что верно, то верно — когда в начале лета поспевает тутовник, все село радуется. Никто не говорит: это мой, я хозяин. Одна Гуашша. Ее тутовник другим не чета, она и продает его, как яблоки и груши, и варит из него варенье, и сушит на зиму. У Гуашша горсточки не выпросишь.

Отлучилась она куда-то со двора. Хаматкан и запустил палкой в самую крону. Старуха вернулась, видит — под деревом обломанная ветка.

— Кто это сделал?

Так ей и сказали — кто! Старуха подобрала осыпавшиеся ягоды, даже ветку с собой унесла.

Мы постояли еще немного перед плетнем и разошлись по домам.

Гуашша замкнула ворота на ключ. Уж этого она не забудет! Словно вот-вот грабители нагрянут… А мы никогда не запираем. Если уходим надолго, то просто повесим замок на дверь, чтоб люди знали: дома никого. У Гуашша все иначе. На каждую дверь по два ключа! И на курятнике замок, и на свинарнике. Даже на воротах!

У меня в селе много друзей: и Агубе, и Бешагур, и Хаматкан, и Хадзыбатыр. Но лучший друг — Темиркан. Это сейчас он лучший друг, а раньше не было у меня злее врага…

Поссорились в первый же день, как встретились в детском саду. Мы тогда оба ходили в детский сад. Он помещался на соседней улице в доме бывшего кулака. Не хватало тарелок, и ели двое из одной. Это еще ничего. Но не хватало и ложек. И всегда кто-нибудь плакал за столом, сидя без ложки.

Темиркан был старше меня на два года и посильней. Не успею донести ложку до рта, как он вырвет ее из руки. И уж не дождешься — всю тарелку один выхлебает.

Однажды мы ели лапшу. Темиркан сразу завладел ложкой. Я испугался, что мне не достанется. Ухватился за тарелку и тяну к себе. Темиркан ложку под мышку и тянет в свою сторону. Тарелка была с трещиной, вот и осталась одна половина тарелки у меня, другая у Темиркана. А горячая лапша на полу. Мы заплакали: теперь оба голодные. Больше-то не дадут, лишней порции нет. Тут мы и подрались, прямо за столом…

Дрались и потом, и каждый раз попадало мне. Я считал, что он не может простить мне тот случай. Показывал на мне свою силу. Были ребята и посильней, но у него смелости было вдвое больше, чем силы. Он никого не боялся, вот почему все его боялись.

А сила человека лучше всего определялась на берегу Уршдона.

Купаться сюда в одиночку лучше не ходи: или ремень отнимут, или перочинный ножик, или расческу. Обшарят карманы и что найдут — забирают. Да еще по шее надают! За то, что курева с собой не носишь, за то, что ремень старый… Мало ли за что. А если отнять нечего, пошлют в чужой сад яблок наворовать. Но самое неприятное, когда затащат в реку. Двое за руки держат, а третий голову в воду окунает. Один раз, второй, третий… пятнадцатый. Наглотаешься, а не отпускают. Стоят на берегу и смеются. Очень смешно смотреть, как человек мучается. Сами через это прошли, слезами умывались — теперь над другими потешаются.

Смельчаки, которые в одиночку ходили на реку, у нас наперечет.

А вот Темиркан не боялся один ходить. К нему не приставали. Зато от него мне и тут доставалось. Я ухе стал обходить его стороной. Темиркану это не понравилось, сам меня повсюду искал. Делать ему больше нечего!

У нас в селе каждая улица отдельно справляет праздник урожая. У каждой улицы свой день. Соседи заходят друг к другу в гости, но чтобы с чужих улиц — это редко бывает. А Темиркан взял и пришел. Скучно ему без меня. Как будто за ним вестника прислали с приглашением.

Я был во дворе у Бимболата. Увидел своего врага и хотел потихоньку улизнуть. Но Темиркан схватил меня за шиворот:

— Ты куда?

— А тебе какое дело?

— Дело найдется! — забрал в кулак ворот моей рубашки и крутит.

— Рубашку порвешь, пусти!

— Ничего ей не будет!

Я рванулся и услышал, как затрещала моя новая рубашка.

Мне так было ее жаль, что не удержался и заревел. В чем же я завтра в школу пойду? Отбежал к плетню и поднял валявшийся булыжник.

— Эй-эй, ты чего? — крикнул Темиркан.

Кто стоял рядом с ним, бросились в стороны: наверно, испугались, такой у меня был вид. Булыжник угодил Темиркану в ногу. Он присел от боли. До того я ненавидел этого парня, что запустил бы и в голову, будь еще камень под рукой или палка! Темиркан только морщился и прыгал на одной ноге — не заплакал. А какая это месть, если обидчика не заставишь заплакать?

Я стоял и смотрел, как он потирает ногу. Надо бы уйти, а я стоял и смотрел.

Даже когда Темиркан подскочил ко мне, я не сдвинулся с места. А влепил он здорово… Я упал лицом в пыль, он приподнял за шиворот и еще раз двинул.

Растирая слезы и грязь по лицу, я поплелся куда глаза глядят. Прошел один переулок, свернул направо. Потом еще один прошел. Дом Темиркана третий. Тут я вовсю заревел. Из ворот вышла какая-то женщина.

— Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?

Сказать, что случайно оказался у дома, где живет Темиркан, это я бы соврал. Ничего не случайно. Зря, что ли, ревел на всю улицу? Пусть его мать узнает, как он дубасит меня, проходу не дает.

— Кто-нибудь побил тебя?

— А вы кто? — всхлипывая, спросил я.

— Кто тебе нужен-то, скажи!

Я еще немного поплакал и сказал:

— Мне мать Темиркана…

— Я и есть его мать. А тебя кто-нибудь послал?

— Никто не посылал, — ответил я. И рассказал все от начала до конца.

Рассказывал, а сам поглядывал на женщину. Лицо сначала было строгое, потом жалостливое, потом опять стало строгим, даже сердитым. Я понял, что на своего сына рассердилась. И правда, женщина вдруг всплеснула руками:

— Ну, посмотрите на этого сорванца, ради Бога! Ну, только приди домой, я тебе покажу, как детей обижать!

«Наверно, мне надо идти», — подумал я.

— А ты чей будешь? — спросила женщина. — Кто твой отец?

— Мою маму зовут Дзылла, — сказал я.

— Вот тебе и на! Ты, значит, Габул. А я и не узнала! Как вырос… А ведь мы с твоим отцом были как брат и сестра. Наши матери из одного рода. Ах ты паршивец! — опять стала она ругать Темиркана. — Говорят же про дурака: из всего стада свою корову колотит.