Отстроено и второе общежитие, палатки свернуты, у всех теперь прочная крыша над головой. Почему-то жилища наши обозваны сараями. Не могу согласиться. Ведь сарай — он без окон, а у нашего жилья есть и окна, и двери, и пол настелен. Чего же еще надобно для короткого сна, для отдыха в страду!

Вспомнилось детство… Как-то на пахоту привезли обед. Мог ли он быть обильным в то послевоенное лето! Кислое молоко, зеленый лук, кукурузный чурек. Кто-то проявил недовольство, и тогда один дед высказался:

— Что ворчишь? Вот тебе кефир, вот зелень, вот хлеб! Чего еще надобно? Холеры? Так у черта проси ее! — Слова эти стали крылатыми.

Нечего и нам грешить на жилье, крыша над головой есть, не течет — и ладно, а холода наступят — не пропадем, печь можно соорудить.

После работы идем купаться. Не знаю чем, но Бечирби приглянулись мои брюки. Наверное, не заметил заплат на коленках, пристал — давай меняться. Ребята посмеиваются, а я что-то не пойму. Может, просто подзуживает: соглашусь, а он на смех поднимет… Откровенно, я и рад бы махнуться, да… Он придвинулся совсем вплотную и шепчет, чтобы не слышал никто:

— Если согласен, я скину свои.

Будь что будет, решился:

— Давай!

Брюки перешли из рук в руки. Ребята как на спектакле закатываются. Когда смеется один, как говорится, сам над собой смеется. А вот если все разом — тут, видно, дело пахнет керосином. Не знаю, как Бечирби, бестия этакая, носил свои брюки, может, в упаковке какой держал их, но стоило мне только присесть, как они на боках расползлись по швам, точно трухлявые. Вот уж тогда-то и достиг апогея громоподобный хохот. Видано-слыхано ли, чтоб такой прохиндей, как Бечирби, да не ухитрился кого объегорить? Не зря я предчувствовал подвох и потому тщательнейшим образом — как было принято на ярмарке — осмотрел эти злосчастные штаны, но не обнаружил какого-либо изъяна. И махнул рукой: была не была, не скакуна же в конце концов проиграю. И вот те на! Стал посмешищем. А впрочем: ну обдурил меня Бечирби, ну свалял я дурака — эка невидаль. Не на свадьбу идти в драных штанах, не на похороны. Да и брюки, которые отказал мне Шаламджери, лежат в чемодане еще целехонькие. А кроме них еще и тренировочные есть. Так о чем же печаль? Досадно, конечно, что ребята обсмеяли, но и свои-то латаные-перелатаные, насквозь проштопанные — жалеть не приходится.

Полученную от Бечирби обнову я демонстративно, чтобы он хорошо видел это, понес к реке с ярко выраженным намерением зашвырнуть подальше. Тут он себя и показал. Жалко стало, тряпичная душа, старых порток, к тому же теперь и чужих. Принялся уговаривать не брать грех на душу, не выбрасывать, они-де еще послужить могут. Но уговоры что холостой выстрел. Только лишний повод ребятам потешиться всласть.

Я и камень увесистый в них закатал, чтобы летели подальше и утонули скорее. Номер, однако, не получился. Камень выскользнул из брюк при броске и булькнул. На расходящихся от этого волнах штаны долго еще качались наподобие цветка в проруби. Хохот был уже гомерическим. И Бечирби смеялся, но через силу. Давленый смех какой-то.

— Деньги! — истошно завопил он вдруг.

Зрители недоуменно смолкли.

— Деньги в кармане забыл! — указующий перст его был нацелен все на те же штаны.

Ребята схватились за животы. На моей улице, кажется, наступал праздник:

— Ты что по берегу мечешься, как курица, от которой утята уплыли? Спасай денежки-то!

Я вспомнил, что Бечирби не только не умеет плавать — к воде близко не подойдет, будто водобоязнью страдает. Лучшего шанса сквитаться, пожалуй, и не будет. Поэтому с издевкой советую:

— Прыгай живее, а то уплывет твой капитал в Нептунов банк.

— Да я же только «топориком» плаваю-то…

— А наш пес тоже не мастак, но стоит под хвостом запачкать, так почище лягушки выгребает. О! Ха-ха-ха!..

— Да пойми! Деньги тонут, деньги!

— Ну, понятно, деньги. И к тому же твои…

А брюки, набухшие и отяжелевшие, уже поглощались глубиной, недоступной для их бывшего хозяина. Нет, во второй раз я всеобщим посмешищем не стану. Да пусть миллион там тонет — ног не замочу. Хоть ты надорвись от крика. Да и откуда у Бечирби вдруг деньги? Ведь за всю дорогу он и рубля не истратил — все за чужой счет. Лишь однажды достал из дорожной сумки головку чеснока: десны, говорит, укрепляет хорошо. Если есть с моей колбасой, конечно. И зачем понадобилось ему вдруг эти десны укреплять? Ведь пасть-то — акула позавидует! А теперь, оказывается, и деньги у него сыскались?!

— Ну вытащи, умоляю…

— О каких деньгах речь? Карманы-то — дырявые!

— Да в пистончике они!

Действительно, потайной карманчик ощупать я не догадался. Да и мысли не допускал, что такой скряга оставит там хоть какую-то ценность.

Танчи сбросил одежду и поплыл выручать тонувшее сокровище. Выбравшись на берег, первым делом отыскал пистончик. С трудом просунул в него два пальца и вытащил сложенную вчетверо двадцатипятирублевку. Только встряхнул, как она распалась на четыре части. Лоскутки упали на землю.

— И сколько же таскал ты свою четвертную? — спросил Танчи.

— Несколько дней…

— А может, месяцев? Что-то сильно поистерлась.

— Это от воды…

— От воды и вдруг ровнехонько на четыре части? Вот это реакция разложения!

Ребята посмеивались вяло, будто что-то их покоробило. Я испытывал чувство, похожее на гадливость: вез человек свое сокровище за тридевять земель — от гор Осетии до степей Казахстана, — трясся над этой бумажкой, приберегал на неизвестно какой «черный» день, унижаясь подачками, паразитируя на чувстве товарищества. Вот скряга, еще и поживиться пытался за мой счет! Видите ли, брюки мои ему приглянулись. И снова, в какой раз, уронил он себя в глазах ребят. Впрочем, таких толстокожих, как Бечирби, не проймешь, им не дано увидеть себя со стороны, оценить свои поступки, содрогнуться от брезгливости. В этом — вся печаль, в этом — вся загвоздка…

Танчи на ходу размахивает письмом. Екнуло сердце — не мне ли? Если действительно мне, так только от Дунетхан.

— Казбек, послание от сестры!

Пока он приближался, куда только не возносились мои мысли.

Вскрыл конверт.