Все предметы будем проходить на русском языке. А до сих пор все было на осетинском. Ох и трудно будет, наверно! Но ничего, другие-то учатся. А чем я хуже?

Как легко дышится после дождя! И траве и деревьям тоже легче дышать — умытые, чистые. Ласточки вылетели из гнезд. С тонким свистом разрезают крыльями воздух… А радуга растаяла. Смотрю в небо, на стремительных ласточек, на деревья, на луг, на реку, и все мне удивительно и радостно — сам не знаю отчего. Как упруго шуршит и постреливает мокрая трава под ногами, как весело идти! Все звуки кажутся песней. Ласточки, затеявшие в воздухе быструю карусель, — поют! Поет река, поет теплая земля, небо с редкими облаками… И мне хочется петь.

Вот и настал этот день! Провожая меня, Дзыцца вышла на улицу.

— Да будет счастливой его дорога! Помоги ему, святой покровитель мужчин![24] — тихо проговорила мне вслед.

За домом Гуашша я прибавил шагу и даже расправил плечи. Дзыцца то и дело мне говорит, что сутулюсь. И я выпятил грудь и развернул плечи. Вот так и шел нашей улицей — как солдат.

Спина скоро заныла от напряжения. Я сбавил шаг и пошел, как всегда ходил. В конце улицы оглянулся. Дзыцца все еще стояла у ворот. О чем она думала? Может, вспоминала Баппу? Когда Дзыцца обидится или рассердится, то говорит мне с укором:

«Если бы Баппу на тебя посмотрел!..»

Кто знает, может, ей хочется, чтобы Баппу сейчас увидел меня таким? Спросить Дзыцца — не ответит. У нее не в обычае хвалить своих детей. Да и что такого во мне, чем Дзыцца может похвалиться?

Вот и крайний дом позади. Отсюда уже тропинка бежит вдоль берега к далекому мосту среди пней и низкорослого кустарника. Уршдон каждый год меняет русло. Говорят, что надо бы построить мост между нашим селом и Джермецыкком, да только говорят. Одному Гадацци выгода. Вам надо на тот берег? Пожалуйста! Привезет спиленный тополь, перекинет через речку, только заплатите… В половодье бревно уносит. Значит, опять Гадацци не внакладе.

Зимой совсем плохо. Бревно осядет, его не видно. Что по ледяной воде идти, что по нему. А в суровые зимы перебираются по льду. Но такие зимы редко бывают. Ударит мороз, а следом оттепель… Висячий мост слишком далеко, и многие переходят по воде — а что делать! Ладно бы только сами переходили, так друг друга переносят: сегодня один кто-нибудь, завтра очередь другого… Ходит человек в ледяной воде — долго ли заболеть!

А в это время мост еще крепко держится: угомонился Уршдон. Как говорится, и травинки не вытащит из бараньего рта…

Я остановился на середине моста и стал смотреть на реку. Ниже по течению Уршдон разделился на несколько рукавов. Не захотел бежать меж двух берегов, прорыл новые русла. Может, так ему быстрее течь? Или отделившиеся протоки думают в одиночку дойти до моря? Но пробежали немного и опять слились. Попали в объятие матери, как провинившийся ребенок. В одиночку, своими слабыми силами к морю не пробиться. Либо на полпути иссякнуть, либо вернуться в общее русло.

Уршдон — значит белая река. А она бледно-зеленая. Разве и есть что белое, так это галька на обоих берегах. Сразу за мостом берега особенно широкие. Обычно самые ожесточенные схватки между нашими и ребятами из Джермецыкка происходили здесь. Они на том берегу, мы на этом. Настоящие сражения устраивали. Главное оружие — праща. Камней по берегам сколько хочешь!

Может, кто из вас не слышал о праще, а в нашем селении знают все — от мальчишки до старушки. Если взрослый увидит тебя с пращой, лицо его потемнеет от гнева и пращу он немедленно отнимет. Потому что никому не нужно объяснять, что с пращой идут на берег Уршдона. А какими возвращаются, все видят своими глазами: идут, хромая, головы перевязаны, кровью вымазаны.

Мне почему-то кажется, что пращу придумали мальчишки нашего села, потому что гости — ребятишки из других сел — о ней не ведали. Зато когда шли с нами на Уршдон, очень хорошо узнавали, что это такое.

А может, мальчишки из Джермецыкка придумали пращу, уж очень здорово ею владели.

Чем хороша праща? Во-первых, камень далеко летит, а во-вторых, можно увернуться от удара.

Кому удается пробраться на другой берег, тот победитель. И еще одно правило: все знают линию, переходить которую опасно…

Двор джермецыкской школы-десятилетки зарос травой. Все лето пустовал. Школа одна на три села. Обязательно появятся новые знакомые, новые друзья. Я знаю, что многие из девушек нашего села, которые здесь учились, повыходили замуж за ребят из Ахшаришара, что радом с Джермецыкком. Почему-то все красивые девушки перебираются в Ахшаришар… В шутку ли, всерьез, но говорят, что если так будет и дальше, то в нашем селе одни парни останутся! Ахшаришарцы смеются: вот и рыжий Канамат в своем селе не нашел невесты, ни одна ему не подошла. Так он к нам пожаловал. Шутки шутками, а интересно: неужели наши ребята хуже ахшаришарцев?

За парту меня посадили с русским парнем, и мы с первого дня подружились. Курчавый такой и очень вежливый. И неразговорчивый. Скажет слово и замолчит. Больше всего меня удивило, что все его по-разному называли: кто Сашей, кто Саней, кто Шурой. А учителя — Александром. Правда, и у наших мальчишек бывает по два имени. Мать называет одним, ребята другим, по-своему. А чтоб сразу три и даже четыре — ни у кого. К моему соседу по парте, Хапренину, обращались как кому вздумается. И он не обижался. Будто так и надо. Попробуй назови кого-нибудь из наших по-уличному! В драку полезет. Как не разозлиться, если тебя все время «Цымара» да «Цымара» кличут?! А «Цымара» — это «болото».

— А мне как тебя называть? — спросил я соседа.

— Все равно. Как больше нравится.

— Дома как зовут?

— Кроме матери у меня никого нет… А она Сашей зовет.

— Тогда и я буду так называть. Ладно?

После уроков Саша пригласил зайти к ним домой. Тут было недалеко, и я согласился.

Мать Саши сушила рассыпанный на мешковине подсолнечник и длинной хворостиной отгоняла кур. Двор стоял на самом берегу Уршдона. Огород, который доходил до обрывистого берега, не был обнесен плетнем. Я вспомнил, что на базар всегда проходил мимо Сашиного дома, но ни разу не заглянул во двор через низкий плетень, даже не смотрел в его сторону. А сейчас вхожу в ворота.

— Вместе учимся, — сказал матери Саша и подозвал меня взглядом. Я подошел.

У Саши удивительные глаза. Если можно обойтись без слов — зачем говорить? Посмотрит, и уже понятно, что хочет сказать. Волосы у Саши золотистые и вьются. А брови и ресницы совсем светлые, светлее волос. Глаза же чуть потемней, серо-голубые. А зубы у Саши очень короткие и редкие. Когда смеется, открываются десны.

— Здравствуй, здравствуй! — кивнула мне мать Саши.

Быстро собрала подсолнечник и отнесла в сарай.

— Сходи-ка пока в огород, — сказала она, — а я приготовлю поесть.

В огороде я прежде всего на подсолнухи обратил внимание. Рослые и головы вот такие! Лучше, чем в Джермецыкке нет подсолнухов. Я и на базар ходил ради них. Пока домой вернешься, целый стакан пощелкаешь. Семечки крупные, но сочные. Подсолнечник в огороде был уже почти весь обобран. Того, что сушила во дворе Сашина мать, с мешок наберется. Может, и больше.

Саша влез на яблоню, стал рвать самые крупные яблоки и кидать мне. Я ловил на лету.

— Хватит, не надо больше!

— Домой отнесешь. Таких яблок у вас нет.

Вообще-то верно, я до сих пор не видел таких. Надо попробовать. Когда кто-нибудь из гостей говорит, что сыт, дома поел, Дзыцца отвечает: «То — дома. А в гостях у пищи другой вкус!»

Я надкусил — ого, до чего ж крепкое! Но зато сладкое, ни кислинки. Яблоко пунцовое, не такое, как помидор, а даже черным кажется, если зайти в тень.

— Слушай, что у тебя с ногой? — спросил я Сашу, показав на шрам возле лодыжки.

— А-а! Это на Уршдоне. Ваши ребята…

Я закатал правый рукав и выставил локоть.

— У меня тоже подарочек от джермецыкских ребят!