— Да она еле ходит, — я возражаю. — Будешь резвым, если спина согнута…

Нана раздраженно машет рукой:

— Оставь ради Бога! Она и в девушках была горбатой.

— Ну да! Кто поверит?

Нана фыркает:

— А я говорю, старше она меня! На танцах за взрослую считалась, а я и со сверстниками танцевать еще не решалась.

— Она уже и не слышит ничего.

— Конечно! — подхватывает Нана. — Если до стольких лет дожила, то одно из двух: либо ослепнешь, либо оглохнешь.

Нана сама себе противоречит, но не замечает этого.

Я говорю:

— А ты как же? Ты ведь и слышишь хорошо и нитку в иголку вдеваешь, никого не просишь…

— Я сроду ничем не болела! Таких легких, как у меня, ни у кого нету. Чистые-чистые. Если б не всякие беды, ни на что бы не жаловалась… А сколько несчастий я перенесла за свою жизнь! Три года я по Ишша траур носила. А тот траур и теперешний — не одно и то же. Три года солнца не видела, ела не вовремя, не засмеялась ни разу. И вот не гожусь ни на что, старость пришла… И Дзылла такая же страдалица, как я. Вот раньше срока и сошла в могилу…

Посмотреть на Нана — кожа да кости. Она и дома, в горах, все лежит, с постели не встает. Вены на руках просвечивают, лицо изрезано морщинами. Время от времени ее начинает душить кашель. С бронхами у нее неладно. Нана держит возле себя баночку с медом и топленым маслом, съест ложечку, и кашель отступает.

Она часто говорит о своем брате Ишша. Умер он в том возрасте, когда женятся. В сенокос выпил родниковой воды и простудился. За две недели сгорел. Нана тогда была уже взрослой. И как надела траур, так и не снимала все лучшие свои годы. Самые светлые мечты, говорит, похоронила и камнем черным завалила.

Она была единственной сестрой у пяти братьев. Те на руках ее носили. А больше всех любила Ишша, его имя навсегда осталось в ее сердце. Именем его клянется. Если скажет: «Клянусь Ишша!» — можно ей в чем угодно довериться. Да и без клятвы можно. Клянется она, чтоб внушительней было. Нана не выносит лицемерия. Хитрюги и льстецы обходят ее стороной, потому что всегда говорит напрямик. Что думает, то и говорит.

В людях Нана честность ценит больше всего. Сама не любит хитрить и от других того же требует. И Дзыцца этому нас учила, иначе пришлось бы нам туго сейчас.

— Все зло от плохих людей, — как бы сама с собой говорит Нана, лежа в постели.

Мы понимаем, что это она говорит для нас.

Нана берет гребенку и запускает в седые свои волосы. От двух ее кос длинных и густых, осталась одна, жиденькая-жиденькая. Каждое утро Нана распускает косичку и расчесывает гребнем. Потом сидит, дышит тяжело — и это ее утомляет.

— Раньше смеялась над такими. А теперь сама стала развалина. — И улыбается: — Ничего делать не могу!

Нана улыбается, значит, что-то веселое собирается рассказать.

— Была у нас в горах одна женщина. Ох и хвастунья! Ох и лентяйка — другой такой не найдешь. Бывало, выйдет утром и говорит: «Дел переделала, не счесть!» А чего делала? Встала. Оделась. Убрала постель. Волосы расчесала. Умылась. Воду на огонь поставила. Вот и все ее дела… Я тоже, как она: расчесала косичку и утомилась.

Нана спускает ноги с кровати, ищет свои чувяки. Куда-то они подевались. Бади лезет под кровать, достает тряпочные чувяки и с виноватым видом кладет перед Нана.

— Кто их туда забросил? — ворчит Нана.

Терпеть не может, когда ее чувяки убирают с коврика. Комната тесная, и, подметая, кто-нибудь из девочек переставляет чувяки с места на место. Нана это не нравится.

— Если еще тронете, по лбу тресну! — предупреждает она и косится на девочек.

Те еле сдерживают смех. Старухи нисколько не боятся, пусть себе грозит! Для них угрозы Нана не страшнее войлочной плетки.

На Нана поверх ночной рубашки еще два платья надеты. Как капустный кочан! Я однажды сказал при Алмахшите, так он чуть со смеху не умер…

Сунув ноги в чувяки, Нана идет к умывальнику. И долго плещется, растирает ладонями морщинистое лицо, фыркает. Ну, вот умылась наконец. Берет полотенце.

— Это что за тряпка? — грозно спрашивает она, изменившись в лице.

Подбегает Дунетхан:

— А что такое?

— Посмотри!

— Это не грязь, Нана. Я сама стирала вчера. А пятнышко никак не сходит. Чистое полотенце!

Нана рассматривает полотенце и на свет, и против света. И, только убедившись, что действительно чистое, начинает вытираться. Вытирается долго, тщательно — позавидуешь. Самому хочется умыться лишний раз и взять полотенце в руки.

Уже сухое лицо, а Нана все трет и трет. Лоб и щеки даже порозовели!

Тем временем Дунетхан поправила постель. Нана недовольна.

— Кто это разворошил? — спрашивает она.

— Я хотела…

Дунетхан не понимает, в чем она провинилась.

— Э-э, значит, ты во всем такая неряха! Погляди-ка сюда… Чего насупилась? К покрывалу и не прикоснулась, вон как оно морщится! И подушки надо было взбить, а ты положила, как они были. И до одеяла у тебя руки не дошли. Человеку, когда он встал с постели и прибрал ее, должно казаться, что это не его постель, что он даже и не ложился! Вот как надо!

Нана поворчала и снова легла.

Дверь отворилась без стука, и вошла Кыжмыда. Кому еще быть, как не ей? Только она входит, не постучав. Дверь осталась приоткрытой. Кыжмыда с усилием потянулась к дверной ручке. Я испугался, как бы ее сгорбленная спина не переломилась. Кое-как дотянулась, прикрыла.

После смерти Дзыцца Кыжмыда часто к нам наведывается. Что-нибудь по дому сделает, приготовит. А может, потому, что теперь с нами Нана. Не знаю. Порой несколько раз за день приходит. Даже когда нас нет. Посидит возле Нана, покормит ее, поговорит с ней. В последнее время Кыжмыда совсем оглохла и говорит больше сама. Ведь Нана не может громко разговаривать, у нее грудь слабая.

— Как вы тут поживаете? — присев на низенькую скамеечку возле кровати, спрашивает Кыжмыда.

Она всегда садится на эту скамеечку. Другие, повыше, не для нее. Согнувшись, тяжело сидеть. И Дунетхан ей низенькую принесла.

— Счастливо и тебе жить, — покачав головой, отвечает Нана, — Сама-то как живешь, ничего?

Кыжмыда не поняла, и Нана повторила вопрос. Кыжмыда следит за движением губ.

— Да за печеньем пошел в магазин!

— Скажи на милость! О ком это она! — глянув в нашу сторону, спрашивает Нана. — О ком ты говоришь?

— Он дома у нас.

Нана хмурится и, вздернув подбородок, отворачивается. Это когда ей что-либо не нравится. Потом недовольно бурчит:

— Тяжело с глухой разговаривать…

Кыжмыда поднялась с места. Сделала это с такой поспешностью, словно вдруг вспомнила, что до сих пор сидела сложа руки и пожалела о бесполезности проведенном времени.

— Щепок у вас не найдется? — спросила у меня.

Я вышел во двор. Дрова, привезенные Алмахшитом, совсем сухие, их клади прямо в печь и щепок не надо. Только наколоть. От спички загораются.

Но я и щепок принес. По дому разошелся запах дыма. Уже с каждым днем холодней и холодней. К утру лужи затягивает тонким ледком. Но с первым солнцем он тает.

— Вы что собирались готовить? — Нана вопросительно посмотрела на Дунетхан. Точно Дунетхан хозяйка!

Я сказал, какие у нас запасы: картошка, лук, мяса немного…

— А фасоль есть? — спросила Нана.

Фасоли у нас на всю зиму хватит! Нана сама это знает, а все равно должна спросить. Такая у нее привычка.

— Если есть — неси. Она вам что-нибудь сварит.

«Она» — это Кыжмыда.

Фасоль у нас рассыпана на чердаке для просушки. Пока теплые дни, можно и там держать. Дзыцца и на зиму оставляла, лишь бы сырость не завелась, а так ей ничего не будет.

— А ты воду поставь на огонь, — приказывает Нана Бади.

До сих пор все лежала на спине: когда разговаривает, у нее кружится голова. Теперь повернулась на правый бок, чтобы видеть, что делается в доме. И Кыжмыда переставила свою скамеечку.

Стали все вместе перебирать фасоль. Каких только нет зерен — и красные, и белые, и рябые. А иногда и черные, крупные, у нас их зовут «буйволовы».