Бимболат и Куцык сели за стол. Дзыцца поставила перед ними тарелку вареной свинины, от которой шел пар.

Принесла и графин араки, в тепле бока графина запотели… Хорошо, когда есть чем угостить. Не надо к соседям бежать, одалживаться. Дзыцца была очень довольна.

Отворилась дверь, и вошла Кыжмыда — мать Гадацци. Одна она никогда не стучит. Плохо слышит и поэтому, может быть, думает, что и другие не услышат, если постучит в дверь.

Бимболат и Куцык сразу встали: старшая в дом вошла.

— Приглашаем, бабушка Кыжмыда!

Она им рукой махнула: садитесь, мол. И заторопилась назад. Не знала, что у нас гости. Дзыцца вышла за ней в коридор.

Как годы согнули Кыжмыду! А говорят, в молодости была стройная, красивая. И будто бы отец Гадацци, не устояв перед ее красотой, похитил Кыжмыду из родительского дома. Вот какая она была!

Отца Гадацци считали жестоким человеком. Был он старше Кыжмыды на двадцать один год. Дети от первой жены были ей ровесниками. Отец Гадацци никогда не возвращался домой раньше полуночи. Начнет дубасить в дверь что есть силы, Кыжмыда вскакивала с постели, бежала открывать. Муж орал: «Чего долго не открывала? Может, вовсе не ждала?» И поколотит. А если сразу открывала, он того хуже расходился: «Ждала? А откуда знаешь, что это я постучал?» Опять побои, опять ругань…

От такой жизни Кыжмыда быстро состарилась, спину ей согнуло коромыслом.

Дзыцца повела соседку в маленькую комнатку. Мы не живем в ней — холодно, с осени не топили, чтобы сберечь дрова.

Кыжмыда стала вынимать яблоки из-за пазухи.

— Долю Баймы вам принесла, — сказала она. — Твой муж много мне сделал добра… Так вы хоть за него яблок поешьте.

Дзыцца смутилась.

— Зачем, бабушка? У нас и у самих есть!

Та, улыбаясь, качает головой:

— Лишек не помеха, места не пролежит! Хорошие яблоки! — и кладет рядком на холодную печь.

Сколько же их поместилось у нее за пазухой!

— Скоро в город повезут продавать, так уж не попробуешь. Это я ведь украдкой взяла! Разве вырвешь из пасти у этих волков?

Почти все яблоки у Гадацци зимние. Когда соберут урожай, яблоками засыпают весь дом. Неизвестно, где сами ютятся. Три комнаты до половины насыпают — не войти. Жена Гадацци Айшаду с этих яблок глаз не спускает. Уж и не знаю, как туда проникла Кыжмыда.

Провожая, Дзыцца сунула под мышку Кыжмыде кусок свинины, завернутый в газету:

— От души! Возьми, бабушка Кыжмыда. Мы сегодня кабана закололи.

— Нет-нет! И слышать не стану! — запротестовала Кыжмыда. — Детям своим оставь. А Бог даст, и Байма вернется… Не возьму!

Дзыцца глубоко вздохнула.

— Не знаю, не знаю, Кыжмыда. Выпадет ли нам такое счастье? Нет дня, чтобы не ждала! Ты бы взяла все-таки мясо.

— На что мне? У меня и зубов-то нет! Наши вон вола откормили. Наверно, этой ночью забьют. Нынче все они в сарае возились, не иначе как забивать думают… Этот коршун-то, Айшаду, забыла дверь запереть. Вот я и набрала яблок. А недавно захожу в сарай за растопкой. Вижу, сноха с топором в руке топчется у колоды, на которой колют дрова. И что бы ты думала! Сама курицу зарезала!.. Господи! Глаза бы мои не видели, лучше бы мне ослепнуть!

Мне потом Дзыцца рассказала, и я не поверил. Где режут скотину, туда женщина близко не подойдет. А эта сама курице голову отсекла! Помню, как ходила Дзыцца по дворам и просила мужчин зарезать курицу: я был тогда еще маленький. Сейчас не война, и хотя немногие вернулись, все же можно найти мужчину… У Айшаду и муж есть, дома сидит, так нет же — самой захотелось!

Прощаясь с Дзыцца, Кыжмыда перекрестилась:

— Господи, спаси и помилуй нас! Со времен мартов на земле Иристона такого не было, что в моем доме проклятом! Если бы на дурных людях рога повыросли, у моей снохи самые длинные были бы.

В тот вечер у Гадацци и правда забили быка. Втроем управиться не смогли, бык у них вырвался. Звать Бимболата Гадацци не осмелился — знал, что Бимболат не пойдет, отношения между ними были плохие, пришлось послать за Куцыком. Ох, и долго же они возились, сами перессорились и скотину измучили, пока управились!

Наутро в селе только о том и говорили, как Гадацци бегал за быком. Бог ведает, откуда узнали. Но ведь если о чем знают два человека, то не скроешь. Да знай хоть один — все равно не утаится от людей. У поля и у леса есть глаза и уши, все видят, все слышат. Это Гадацци на своей шкуре испытал.

На той неделе пошел на охоту, он часто охотится и с пустыми руками не возвращается: лису подстрелит, зайца. Или утку принесет. А в последний раз с ним такое случилось, что диву даться.

За мельницей перешел реку вброд и с двумя собаками стал шарить по кустам. В одном месте легавая подняла зайца. Гадацци прицелился, выстрелил и не в зайца угодил, а в собаку. Наповал — будто в нее метился. Заяц свернул в сторону, улепетывает. Гадацци снова вскинул ружье, бац! Мимо. «Возьми!» — кричит второй собаке и показывает на зайца. Та ни с места: смотрит на хозяина непонимающими глазами.

Гадацци рассвирепел. Не помня себя, вставил в ружье третий патрон и — по собаке… А зайца, конечно, и след простыл.

Кто видел, как Гадацци перебил своих же собак? Никто не видел. Однако все село знает.

А еще говорят, что можно что-то утаить!

Уже явно ощущаешь, как тепло пригревает солнце. В феврале такая погода нечасто стоит. Теперь понятно, отчего Дзыцца вспоминает о некоем человеке, продавшем за бесценок свою шубу. Выдались солнечные дни в холодный месяц, рассказывает Дзыцца, он и продал шубу, не нужна, мол, больше…

На южных склонах снег осел, сделался рыхлым. Словно крупная соль блестит. От кладбища, там, где обрыв, до родника Елмаржа снежная полоса на склонах все быстрее сползает к Куройыдону. Темнеет земля, кое-где уже пробилась реденькая травка.

Воробьи повеселели, почуяв весну. Куда девался их взъерошенный вид! Слетаются стайками на обнажившуюся из-под снега землю и тихонько чирикают. «Чирик-чирик-чир!» — пробуют голоса. Не разучились ли за зиму? Громко петь не смеют, а может, не решаются, силу берегут. Чтобы когда придет большая весна и прилетят ласточки и грачи, в птичьем хоре не осрамиться.

И на улицах стало оживленней. Мужчины, кто свои дела переделал, старики потянулись к ныхасу — посидеть на весеннем солнышке, поговорить. Положили под акацией два бревна — чем не скамейки! Кто обтачивает черенок для лопаты, кто ладит новое топорище, а кто и просто палочку выстругивает — чтоб было чем руки занять. Надо куда-то их деть, когда нет достойного занятия…

К весенним работам готовятся еще с зимы. Убирают с огородов стебли прошлогодней кукурузы, сносят в кучи. К весне провянут на солнце, легче будет околотить. А Бимболат с осени позаботился, у него в огороде ни одного корня не осталось. Даже навоз заготовил.

Почти все мужчины с нашей улицы собрались. Не молча сидят, а разговор пока не ожил по-настоящему. Кто куда повернет, туда он и потечет. Нужно время. Один что-нибудь расскажет, другой, третий — дело само себя определит. Если в слабенький костерок каждый веточку подбросит — он не погаснет. А там, глядишь, и большой разгорится.

Разговоры на осетинском ныхасе всегда очень веселые. Вроде ничего нет смешного, в другой раз и внимания не обратили бы, а здесь все смешно. Вот Куцык идет. Сапоги начистил, блестят. Совсем еще новые. Через день-другой их и не узнаешь… И рубаха на Куцыке новая.

— Эй, чего так нарядился? — крикнул Гажмат. — Износишь, во что ж мы тебя оденем, когда помрешь?

— Не беспокойся, — с достоинством ответил Куцык, — для живого не найдется, а мертвого всегда обуют и оденут!

Над шуткой Гажмата посмеялись, но слова Куцыка заставили многих задуматься.

Верно сказал Куцык. Будь ты бедней бедного, а в последний путь проводят достойно: и во что обрядить найдут, и поминки устроят. Может, за всю жизнь о человеке ничего хорошего не сказали, а у могилы не поскупятся на самые красивые слова.

Уж кто-кто, а Куцык это знает. На себе испытал, хоть сам жив и здоров.