Женщина кивнула, затем быстро заговорила на правильном, даже слишком правильном языке.

— Он ко мне хорошо относился. Всегда присылал деньги на жизнь, делал всё, что полагается мужу. Потом почему-то вдруг пропал и больше двух месяцев не появлялся. Я соскучилась и с дочкой пошла к нему в Кавагути. День был очень холодный, ветреный, я позвонила у двери, мне сначала ответили, но, когда я назвалась, отвечать перестали. Я долго ждала, но тут дочка стала жаловаться, что замёрзла, и мы ушли. Ночью у меня голова горячая стала, я не могла заснуть. К утру похолодало; старшей дочке захотелось пи-пи, я её отправила в туалет. Когда она вернулась, я прижала её к себе, стала баюкать, и тут мне стало так её жалко — я подумала, вот вырастет она, а ничего хорошего в её жизни не будет. «Хочешь с мамой уехать далеко-далеко?» — спросила я её, и она радостно так заулыбалась. Я ей объяснила, что далеко — это значит умереть, тогда она покачала головой и сказала, что умирать не хочет, потому что там ей будет слишком одиноко. «Там тебе вовсе не будет одиноко», — утешала я её, и спела песенку о дожде: «Дождик льётся, где ты, где ты, светлая луна…», дочка её очень любит. Она стала подпевать, и мы спели хором. Тогда я размотала полотенце, которое лежало у меня под головой, и прошептала ей на ушко: «Ну, а теперь прощай, ладно?» Она заулыбалась, тут я и задушила её полотенцем. Она сразу же умерла — петуху свернуть шею и то труднее. Тогда я её поцеловала: «Ах ты моя бедняжка!» — и задушила младшую девочку. Она вырывалась, но всё-таки тоже быстро умерла. Оставался мальчик; он совсем ещё маленький, полотенце для него было великовато, поэтому я из аптечки вынула бинт и задушила его бинтом. Такой послушный малыш — умер сразу же. Потом я вскипятила воды и обмыла всех троих, как полагается, потом нарядила их получше. Вроде как в детстве наряжала любимых кукол. Потом надела траурное платье и подкрасилась. Посмотрела в зеркало — такая молоденькая, совсем как когда мы с ним только познакомились. Я хотела повеситься, но не могла найти ничего подходящего, только ремни да какие-то шнурки. Тогда я вышла на улицу. Было уже темно. Шла по берегу реки, там был мост, я залезла на перила и прыгнула в воду. Но река оказалась совсем мелкой, и утонуть мне не удалось, я нарочно держала лицо под водой, чтобы умереть, но вода была такая жирная и так воняла… Тут пришли какие-то люди, вытащили меня на берег и на «скорой» отвезли в больницу. Пришёл главный начальник и спросил меня: «Ты убила своих детей?» Мне стало грустно, и я заплакала. Я так плакала, что мне сделали укол, а когда проснулась, рядом был муж; он стал меня бранить, говорил, зачем ты такое сделала.

Начальник объяснил ему, что надо соблюдать закон, на меня надели наручники и отвели в камеру предварительного заключения. Там были одни мужчины, они меня утешали, мол, что ж ты так, сестрица, давай, гляди веселей. Пришёл муж и сказал, что детей уже похоронили и что он мне больше не муж, стал требовать, чтобы я поставила печать на какую-то бумагу, и я приложила большой палец. Потом стены в той камере стали темнеть, да, темнеть, меня перевели сюда, а тут ещё темнее, а сегодня во время суда вдруг раз — и полная тьма.

Тут лицо женщины исказилось, и она повалилась ничком на пол. Хрупкие плечи затряслись, из глаз покатились слёзы.

— Что с тобой? — Тикаки хотел окликнуть женщину, но её имя вдруг выскочило у него из головы.

— Нацуё Симура! — позвала из коридора начальница зоны.

Нелепо вышло, подумал Тикаки. Своим криком она могла вывести женщину из гипнотического сна. Войдя в камеру, начальница, деланно улыбаясь, сказала:

— А я слышала, всё слышала! Ты всё прекрасно помнишь! Достаточно, чтобы получить приговор. Так что успокойся, всё расскажи и быстренько отделаешься. Вот уж не повезло тебе! Теперь, если будешь хорошо себя вести, твоим детишкам на том свете будет лучше.

— Не помню, ничего не помню, всё забыла! — раздражённо закричала женщина.

— Да ты только что всё помнила. Что ты сделала со своими детьми? Отвечай!

— Не знаю, ничего не знаю.

— Что ты сделала со своими детьми? Говори! — рассвирепела начальница.

Женщина затрясла головой. Тикаки сделал начальнице знак глазами. Он вышел в коридор, и начальница сразу же последовала за ним.

— Она всё прекрасно помнит, только придуривается, что всё забыла. Вот нахалка! Я-то уж готова была её пожалеть — слабая женщина, что с неё возьмёшь.

— И всё-таки она всего лишь слабая женщина. Она ничего не может с собой поделать. Она на самом деле не помнит ничего из того, о чём только что говорила.

Тикаки подумал, что надо бы объяснить начальнице, в чём суть болезни Нацуё Симура, но только с чего начать? Как расскажешь о бессознательном и гипнозе, о душевных страданиях и душевном гнёте, о раздвоении личности, об амнезии? В действиях женщины, если проанализировать их с точки зрения психопатологии, нет ничего странного, — напротив, это самый обычный, весьма типичный случай. Но даже если он сумеет всё это объяснить, ему вряд ли удастся облегчить страдания Нацуё. При такой психической травме это весьма затруднительно.

Можно даже сказать, что медицина здесь бессильна. Пожалуй, наилучший выход для этой женщины — всё забыть. Только забыв всё, что с ней случилось, она сможет жить дальше.

Они пришли в контору. Там занималась какими-то служебными делами молодая надзирательница. Оказавшись перед тёплым калорифером, Тикаки вдруг осознал, как сильно продрог, и поднёс к нему закоченевшие руки.

— Извините, что так получилось, — склонила голову начальница зоны. — Мне не надо было входить, когда вы с ней занимались…

— Ничего. Просто состояние у неё достаточно сложное, и не всё можно объяснить. То, что вы говорите, тоже правильно. Вот только… — Тикаки задумался.

Начальница сняла с калорифера чайник и заварила чай. На башне пробили часы. Маленькими пухлыми ручками начальница передала Тикаки чашку чая. Поставить Нацуё Симура диагноз, иначе говоря, навесить на неё ярлык с названием болезни, описанной в любом учебнике психиатрии, проще простого. У неё налицо все симптомы истерической амнезии. Проблема в том, что с ней будет, после того как он поставит диагноз. Начальница зоны склонила голову набок.

— Я хотела спросить, а почему Симура так упорно твердит, что всё забыла, тогда как прекрасно всё помнит?

— Как бы это вам объяснить… Дело в том, что она говорила, находясь в состоянии гипноза, то есть совершенно бессознательно. Под гипнозом она помнит всё, а когда возвращается в обычное состояние, не помнит ничего.

— Но мне показалось, что она это делает нарочно!

— Да, такое впечатление действительно может сложиться, но на самом деле она просто не владеет собой. Можно даже так сказать — у неё хватает сил лишь на то, чтобы помнить о случившемся с ней исключительно в состоянии гипнотического сна.

— Вы говорите, что она делает это во сне, но, простите, может быть, я лезу не в своё дело, но ведь она говорила так же, как говорит всегда.

— Да, на первый взгляд это действительно так. Но вспомните: на самом деле её речь не была вполне естественной. Разве в обычное время она говорит вот так, без остановки, да ещё правильным языком, совсем как телевизионный диктор? Она ведь из провинции и говорить должна соответственно, разве не так?

— Как вам сказать… — Начальница повернулась к склонившейся над столом надзирательнице (именно она-то и встретила Тикаки у входа в женскую зону). — Ты не знаешь, как говорит обычно Симура? У неё что, провинциальный выговор?

— Да, — ответила та, выпрямляясь. — У неё довольно-таки сильный провинциальный выговор. А уж когда она разговаривает с Фусой Судзуки, которая тоже из Акиты, они говорят на таком диалекте, что я вообще ничего не понимаю. Правда, может, они нарочно…

— Вот, пожалуйста, — сказал Тикаки, — значит, она говорила совершенно иначе, чем обычно, на языке, который требовал от неё определённых усилий. Это доказывает, что, когда она говорила, её сознание было отключено, зато включилось подсознание.