Переулок, другой, кружу по лабиринту, упираюсь в стену, сворачиваю, пролезаю между домами, сквозь дыры в заборах проникаю во дворы, бегу в сгущающемся сумраке. В сгущающемся сумраке бегу один, окутанный тусклой серой мглой… Кажется, меня опять сморило. Возвращаюсь в своё неуклюжее сорокалетнее тело. Трёхлетнему малышу в этом большом теле как-то неуютно, непривычно, он мечется, не находя себе места. Да ещё эти стены, невыносимая теснота одиночной камеры. Надо же было попасть в такое местечко! Вышвырнутый с холма Тэндзин сильным пинком чьей-то ноги, угодил прямиком в тюрьму. Мне нынешнему всё здесь чуждо. Явь ещё менее реальна, чем приснившийся сон.
Мама!
Твой сын снова вернулся. Твой непутёвый сын.
Я заснул, и мне снились детские годы. Холм Тэндзин, детский сад, школа, улицы Нукибэнтэн и Сака-но мати, искусственная Фудзи в святилище Тэндзин, на которой я так часто играл, — всё такое красивое, такое родное.
Я причинял тебе массу хлопот. В детстве я этого не сознавал, превратно толковал твои слова и поступки… Я ничего не желал понимать и в конце концов докатился до того, что совершил преступление. Ты всё терпела и ради меня, своего ребёнка, билась как рыба об лёд. Я понял это только на суде. Ты наняла для меня лучшего адвоката — Хироси Намики, ты познакомила меня с патером Шомом. Спасибо тебе за всё.
Что касается моего дела, то я один виноват во всём и свой приговор получил вполне заслуженно. Твоей вины тут нет никакой, ну просто ни капельки. Я нахожу некоторое утешение в том, что с самого начала настаивал на невиновности Ясимы и Фукуды, которые шли по делу как мои соучастники. Я очень рад, что им удалось избежать высшей меры наказания. Мне было горько вдвойне, когда я узнал, что ты ходила просить прощения у родных Намикавы, и его жена не пустила тебя даже на порог. Вдвойне, потому что, во-первых, я сам должен был пойти и не смог, и, во-вторых, потому что тебе пришлось перенести такое унижение. Мне никогда не забыть, какая ненависть горела в глазах этой женщины, когда я столкнулся с ней случайно во время суда. Не выдержав её взгляда, я опустил глаза и стал разглядывать её платье из толстой чёрной ткани.
Мама!
Прости меня, я причинил тебе столько горя.
И всё-таки приятных воспоминаний тоже немало, правда ведь? Беда соединила нас. Горечь испытаний, глубокие раны — сблизили нас. И в конце концов я вернулся под материнское крылышко.
Помнишь, лет десять тому назад какая-то новоявленная религиозная организация обратилась ко мне с предложением — мол, если я соглашусь принять новую веру, они тут же начнут добиваться моего помилования. Ты сразу, даже не посоветовавшись со мной, отказала им. Мне это было приятно. Ты поняла, что я открыл душу великому вовсе не ради какой-то сиюминутной выгоды вроде помилования.
А вот что касается апелляции и кассационной жалобы — тут наши мнения разошлись, помнишь? Я был согласен с вынесенным мне приговором, а потому возражал против подачи апелляции, а ты готова была уцепиться за что угодно (разумеется, в рамках закона), только бы спасти меня от смерти. В конце концов я покорился. И не жалею об этом. Если бы приговор был вынесен мне уже на суде первой инстанции, моя жизнь, скорее всего, оборвалась бы лет десять тому назад, и у нас с тобой так и не возникло бы таких задушевных искренних отношений.
У меня к тебе есть просьба. Я хочу, чтобы ты обязательно познакомилась с девушкой по имени Эцуко Тамаоки, с которой я переписываюсь уже около года. Когда я упомянул о ней на прошлой неделе, ты сказала: «Ты бы поосторожнее с женщинами». Но, уверяю тебя, к Эцуко это не относится, она совсем другая. Это она наполнила последний год моей жизни светом и радостью.
Я мечтаю, что когда-нибудь вы с Эцуко подружитесь, она станет тебе вроде дочери, вы будете встречаться и болтать обо мне.
Мама, желаю тебе доброго здоровья и долгих лет жизни. Я буду спокойно ждать тебя там. Вместе с отцом Шомом.
Очень спать хочется. Меня давно уже клонит ко сну. Я думал сегодня ночью вообще не ложиться, но против природы не пойдёшь, придётся покориться.
Спокойной ночи.
12.30
Я всё-таки решил лечь. Последний раз постелил постель, и теперь лежу на животе и пишу. Я люблю так лежать, так почему бы не доставить себе это удовольствие ещё раз? Вроде бы что тут такого — лечь в постель, а вот поди ж ты, выходит, это ни с чем не сравнимое наслаждение.
Эцуко, ты тоже ложись. Я спою тебе колыбельную.
Из сизого тумана торчит красная башня. Круглый верх и ни единого окошка, ни единого отверстия. Покрытые влагой стены скользкие, как слизистая оболочка. Я сбежал оттуда. Оглядываюсь — нет ли погони? Наверняка где-то там, в завивающемся воронками тумане, прячутся мои преследователи.
Меня держали в одной из каморок этой башни. Я плавал в формалине — бывший осуждённый, а ныне анатомический препарат — наглядное пособие для медиков. Но каким-то чудесным образом я вдруг ожил и сбежал от своих надсмотрщиков. Входная дверь оказалась открытой, и рядом никого не было. Я бежал сквозь плотный туман, плывущий над болотами, а потом взобрался на этот холм.
Скоро красная башня погрузилась в туман и исчезла. Чу! Чьи-то шаги. Ближе, ближе… Несколько человек в тяжёлых башмаках на шнуровке. Протискиваюсь в щель между стоящими на склоне домами и снова бегу. Вот только я абсолютно голый! Как быть, если меня кто-нибудь увидит? Всё равно продолжаю бежать, прячась за телеграфными столбами и мусорными баками.
Не понятно, день это или ночь? Солнца не видно, небо плотно затянуто тучами, окрестности тонут в полумраке. И с той и с другой стороны — дешёвые пансионы и разделённые на секции бараки, кое-где стоят кадки с цветами. Всё очень знакомо. Сворачиваю в переулок, пробираюсь задворками. Бренчанье сямисэна, новости по радио, детские голоса. Бегу сломя голову, стараясь никому не попадаться на глаза. Одинокий в своей неприглядной наготе, выброшенный из привычной человеческой жизни.
К счастью, мне удаётся незамеченным проскользнуть в ворота. Прохожу через кишащее микробами здание больницы и оказываюсь на площади с башенными часами. Циферблат часов, превратившись в огромное глазное яблоко, затянутое сеткой красных кровеносных сосудов, таращится на меня. А, вот и погоня подоспела. На каменную мостовую ложатся внушительные чёрные тени — группа мужчин, облечённых властью, надсмотрщики в мундирах.
Вбегаю в здание. Бесконечная лестница отвесно уходит вверх… Это снежное ущелье возле Цуругидакэ. Впрочем, нет, скорее лестница Иакова, сияющая белая лестница, ведущая в небо. По ней спускаются мои преследователи. Они в русских солдатских гимнастёрках, вооружены кинжалами и ружьями, надвигаются шеренгой, бесстрастные лица, вот командир выхватывает саблю, и все разом начинают палить из ружей, они идут вниз, как в том знаменитом эпизоде с одесской лестницей из «Броненосца Потёмкина». Падаю на землю и притворяюсь трупом, солдаты проходят прямо по моему телу, проходят, топча его ногами, и исчезают. Вскакиваю на ноги и бегу — в сторону, в нору, по коридорам, по лабиринту… Меня замечает один из солдат и стреляет вдогонку. Пуля попадает мне в голову, но совсем не больно: из дырки в черепе сыплется какая-то мука, будто из разорванного пакета. Собираю её в пригоршню — на вид — бобовая, пробую на вкус — отдаёт формалином.
Разжившись где-то студенческой формой, натягиваю её на себя и бреду по аллее. Наверное, я действительно похож на студента, во всяком случае, никто не смотрит на меня с опаской, прохожие просто не обращают на меня внимания. Налетает чёрный ветер. Пытаюсь стереть оставленные им следы носовым платком и вдруг вижу — рядом стоит Котаро Иинума. Он ничуть не изменился: те же мощные руки и плечи, тот же вялый жест, которым он отбрасывает упавшую на лоб сальную прядь. На его лице появляется странное выражение — то ли дружеская улыбка, то ли презрительная гримаса, он резко, словно желая схватить меня, протягивает руку, и мы обмениваемся рукопожатием. «Ты стал таким знаменитым! — говорит он, многозначительно подмигивая, и любезно добавляет: — И ничуть не постарел». «Небось, прошло уже лет десять?» — говорит он. «Шестнадцать», — поправляю я.
