В прозрачной воде колыхались его белые ноги. Он попытался оторваться от дна и тут же вспомнил, как когда-то плавал. Волны, море, солнце, лето, Мино Мияваки. Когда Мино учила его плавать, у него обгорела на солнце спина и вся покрылась волдырями. Было очень больно. Собственно с плавания всё и началось. Весь их долгий роман с Мино. Это было двадцать лет назад. Тогда ему было всего двадцать, он обнимал Мино и не подозревал, какая судьба ждёт его впереди. Не обращая внимания на вонь от сточной канавы, на полчища комаров, на боль в обожжённой спине, он входил в её тело.

Густые клубы пара поднимались вверх, таяли, поглощаясь холодным воздухом. Матовое окошко под самым потолком и оштукатуренные стены… Как будто это не баня, а склад. Взгляд скользнул по пятнам ржавчины на оконной раме, по неровностям стены. Стараясь разглядеть их получше, Такэо близоруко прищурился. Жаль, что здесь всё это такое серое, убогое. Хотелось бы на прощанье увидеть море или лес. Ну, море или лес это, конечно, слишком, довольно было бы купы деревьев. Или хотя бы цветочка сливы… Так хочется пройтись по земле, полюбоваться цветущими деревьями… Все эти шестнадцать лет он видел только гималайскую криптомерию, сакуру и цветочную клумбу во внутреннем дворике, да и то всегда в одном ракурсе. Он вздохнул, вспомнив, как позавчера играл в снежки с Сунадой под большой сакурой, припорошенной снегом. Надо было бы дотронуться до её ствола, погладить… Надо было бы… Перечислять то, что надо было бы сделать, можно до бесконечности. Сколько ни думай «надо было бы» — всё это уже невозможно. Кровь прилила к голове, и Такэо вылез из ванны.

Набирая воду в тазик, он вдруг усомнился. Неужели это действительно конец? Неужели он больше никогда не будет принимать ванну? Тщетные вопросы. Уверенным можно быть только в одном — завтра он умрёт, никакого другого будущего у него нет. Да, это конец. Не перечесть, сколько раз он принимал ванну, сколько раз мылся, но этот раз — последний.

Он принялся старательно мыться. Единственное, что ему осталось, — привести тело в порядок, подготовить к смерти. Надо отмыть своё тело дочиста, с головы до пят, чтобы на него не было противно смотреть в решающий момент, чтобы не было стыдно перед врачами. Пальцы коснулись уха. Ещё несколько дней назад оно было обморожено, а сейчас всё в порядке. Да, кстати, и на руках, которые зимой доставляли ему столько мучений, не осталось никаких следов обморожения. Он помыл голову, любовно перебирая каждую прядку, потом стал мыть руки, нежно, словно зверушек, поглаживая пальцы.

— Потереть спинку? — спросил Нихэй. Он скинул китель, подоткнул брюки и засучил рукава рубашки. Не успел Такэо ответить, как его окатили горячей водой из черпака. Большая, со вздувшимися жилами рука принялась намыливать мылом мочалку. Каким-то особым способом, одним резким движением Нихэй провёл мочалкой по его спине от затылка до копчика. Приятно, ничего не скажешь!

— А ты хорошо сложен! — заметил Нихэй. Такэо немного смутился, услышав такое от человека, которого многие считали голубым, к тому же движения Нихэя были слишком настойчивыми, растирая спину полотенцем, он добирался до самого ануса, что тоже было странным, но в данный момент Такэо не хотелось никого ни в чём подозревать. Он предпочитал с искренней благодарностью принимать любые знаки внимания. Зачем подозревать, когда куда приятнее, да и проще, верить.

— Ну вот. — Нихэй зачерпнул побольше воды и ещё раз окатил Такэо, потом, словно желая удостовериться, что работа выполнена на славу, провёл рукой по его спине и ягодицам, похлопал по плечу.

— Большое вам спасибо, — поклонился Такэо и залез в ванну. Нихэй проверил воду и открыл кран для подачи пара. Погрузившись в горячую, так что едва можно было терпеть, воду, Такэо подумал: «Вот и кончилось моё последнее купание».

— Мне хотелось бы увидеться с Такэо Кусумото, — сказал Тикаки. Тщедушный, лет сорока надзиратель легко спустился с возвышения, на котором находился пост, и отдал честь:

— Вы доктор Тикаки?

— Да, — удивился Тикаки и спросил, поскольку лицо надзирателя было ему незнакомо: — А разве вы меня знаете?

— Конечно знаю, вы ведь наш психиатр. — И надзиратель визгливо засмеялся, будто сказал что-то смешное. Не ожидая такой странной реакции, Тикаки растерялся.

Внезапно оборвав смех, надзиратель уже вполне серьёзно сказал:

— Простите. На самом деле меня предупредили. Мол, если придёт доктор Тикаки из медсанчасти, разреши ему осмотреть Кусумото,

— Кто предупредил? — удивился Тикаки. Всю вторую половину дня он провёл в больнице и не встречался ни с кем из тюремного начальства. К тому же решение навестить Кусумото пришло совершенно неожиданно, когда он шёл из больницы в медсанчасть. Тут он вспомнил, что звонил в общий отдел и спрашивал, в какую камеру перевели Такэо Кусумото. Может, это они постарались? Не похоже, слишком уж оперативно, а общий отдел, как показал случай с наклейками на машину, не способен действовать быстро.

— А как вы думаете? — Надзиратель заулыбался, словно ведущий телевикторины.

— Не знаю.

— Начальник зоны, Фудзии. — И надзиратель шаркнул короткой ножкой, словно делая танцевальное па. — На самом деле Кусумото у нас на особом положении и свидания с ним ограничены. Посещать его разрешено только работникам воспитательной службы и врачам из медсанчасти, да и то не всем, а только избранным.

— А я, значит, вхожу в число избранных?

— Да. — Надзиратель развёл руками и отвесил почтительный поклон. Он словно паясничал, но лицо сохраняло серьёзное выражение, поэтому трудно было понять, шутит он или говорит серьёзно.

— И всё же странно… Откуда начальник зоны взял, что я приду?

— А вы ему ничего такого не говорили?

— Нет. Я виделся с ним утром, но, когда я предложил осмотреть Кусумото, он ответил, что в этом нет никакой необходимости.

— Странно. Одно с другим не сходится. — Надзиратель склонил голову на бок и глубоко задумался.

— Ну да ладно. Так где его камера?

— Его сейчас там нет. Он в бане. Но вот-вот вернётся.

— Нельзя ли взглянуть на его камеру?

Надзиратель провёл его к камере, расположенной в конце коридора, и отодвинул створку глазка. Обстановка в камере была самой простой, ничего лишнего: на столе разложены письменные принадлежности, на циновке стоят три картонные коробки и лежит матрас. Стены блестят, словно их только что выкрасили.

— Это специальная камера, сюда помещают заключённых накануне казни, — прошептал ему на ухо надзиратель. — Стены здесь особенно толстые и крепкие, решётки тоже из особого металла и толще, чем в других камерах. Правда, всё это ловко закамуфлировано, чтобы не бросалось в глаза.

— А как держится Кусумото?

— Ну, можно сказать, как обычно. Пришёл и сразу взялся за письма, но его тут же увели в воспитательную службу на свидание с матерью, а как только он вернулся — в парикмахерскую, а потом в баню. На самом деле у него и дальше всё расписано по минутам — как раз перед вашим приходом мне сообщили, что приехал его духовник и ждёт его. Так что ему вздохнуть некогда будет. Да, перед смертью у человека дел — невпроворот. — По мере того как они приближались к посту, надзиратель становился всё словоохотливее. — Знаете, все перед казнью ведут себя по-разному. Одни всю ночь напролёт плачут, другие бесятся от злости и каждую секунду вызывают дежурного, а некоторые лягут и лежат, как мёртвые, ну знаете, как лягушка, если её ткнуть палкой… Вот, к примеру, на прошлой неделе один уж так чудил… Заявил, что всю ночь не будет ложиться, даже матрас не стал стелить, уселся посередине камеры, скрестил руки на груди и сидит, ну, думаю, сидит и ладно, а он вдруг как вскочит — и давай вперевалочку — точь-в-точь медведь — кружить по камере. И представляете, доктор, он ведь так ходил кругами часов пять, а то и шесть. А потом вдруг как затрубит, ну прям как слон, громко так: о-о-о… Он меня достал, этот тип.