Ветер стих, мелкими хлопьями сыпал снег, прочерчивая в воздухе бесчисленные белые линии. Земля побелела, на белом фоне чётко вырисовывались серебристые стволы мощных сакур. Ветки, даже самые тонкие, были опушены снегом вплоть до самых кончиков. Снег падал и падал, словно стремясь как можно быстрее заполнить белым всё воздушное пространство.

— Скоро всё занесёт, — пробормотал Нихэй.

— Последние несколько дней стояла слишком уж хорошая погода, вот зима и надумала вернуться, — откликнулся старик конвоир.

— Эй, Сунада, кажется, у тебя на родине зимы снежные? — спросил Нихэй.

Сунада, не отвечая, приблизился к окну, словно желая получше рассмотреть снежный пейзаж. Трое надзирателей и Такэо стояли у него за спиной, и создавалось впечатление, что все четверо — что-то вроде почётного эскорта.

— И ничего в этом снеге хорошего нет. Помню, живот подведёт от голода, а я сижу в снегу, весь иззябший, и реву.

— Зато, наверное, играл в снежки и лепил снеговиков?

— Да нет, я был трусишкой и слабаком, надо мной все издевались, никто со мной не водился, и я без конца ревел.

— Ты ревел? Вот уж не верится. — Нихэй окинул взглядом могучие плечи Сунада.

— Ещё как ревел. — Сунада опустил плечи и потёр руки. — Папаша сети мастерил и рыбу ловил, но так, по мелочи. Детей в семье была уйма, жратвы не хватало, одежонки тоже, зимой жуть как мёрзли. Ночью обмочишься, все обзывают писуном, ну я реву. С этого всё и началось.

Сунада говорил с сильным провинциальным акцентом. Обычно он старался скрывать его, подражая грубому говору токийских торговцев, но сегодня, наверное, расслабился и не следил за собой.

Раньше он рассказывал о своём детстве, только когда бывал в хорошем настроении. Его детские воспоминания изобиловали массой забавных подробностей, он говорил будто и не о себе вовсе, а о каком-то чудаковатом сказочном герое.

В семье Сунады было двенадцать детей, он был четвёртым. Первой родилась девочка, потом — два мальчика, но старший в трёхлетнем возрасте свалился в пруд и утонул, поэтому Итимацу Сунада был вторым по старшинству сыном. С детства он донашивал одежду старшего брата. Тщедушный мальчонка в залатанной ветхой одежонке, в штанах, всегда пахнущих мочой, — таков был Итимацу.

Его грязная голова, испещрённая пятнами парши, напоминала глобус, под носом всегда висели сопли, которые он слизывал кончиком языка. Другие дети при виде его убегали прочь, зажимая нос и крича: «Итимацу, Итимацу — писун, вонючка Итимацу, пукальщик Итимацу, ой-ой, ну и вонища, дышать нечем!» Бить его они брезговали, он был слишком грязен. При виде его все просто разбегались. Естественно, в школе он появлялся нечасто, целыми днями болтался по деревне, выискивая, нет ли где какой работёнки. Но обычно его отовсюду гнали: все легко распознавали, что он мочится по ночам, и воротили от него нос. Это неприятное свойство организма, приобретённое им в детские годы из-за того, что он постоянно мёрз, постепенно превратилось в болезнь, избавиться от которой было невозможно. Слух о том быстро распространился по округе, и никто не брал его на работу. Дом, полный голодных сестрёнок и братишек, тоже не мог служить надёжным прибежищем. В конце концов он сбежал в какой-то город подальше от родных мест…

В городе Итимацу — к тому времени ему исполнилось четырнадцать — удалось наконец пристроиться в небольшую лавку, где торговали немудрёными сладостями. Хозяин, пожалев «бедного пацана», отвёл его к врачу. «Ничего особенного я у него не нахожу, — определил тот. — Очевидно, он просто не умеет себя контролировать». Хозяин принялся лечить его китайскими снадобьями. Три раза в день Сунада пил горький отвар, но всё равно продолжал мочиться ночью. Тогда хозяин раздел его донага, приложил к паху моксу и поджёг её. Не выдержав жгучей боли, пронзившей всё тело, Сунада отбросил моксу и сбил хозяина с ног. На помощь хозяину тут же кинулся один из продавцов, но Сунада повалил и его. В тот момент он впервые осознал, какой он сильный, гораздо сильнее других. Одевшись и связав в узелок свои вещи, он спокойно вышел из дома. Пройдя несколько шагов, вернулся, у всех на глазах вытащил из небольшого сейфа выручку, рассовал её по карманам и на этот раз бросился бежать со всех ног.

Переехав в другое место, Сунада снова пристроился в какую-то лавку. Как только обнаружилось, что он страдает ночным недержанием мочи, он снова стащил всю выручку и сбежал. Постепенно это стало его обычным образом жизни: пока у него были деньги, он жил, переезжая с места на место, как только они кончались, устраивался работать в какую-нибудь лавку. Через несколько лет он превратился в самого обычного вора-рецидивиста.

— Не выношу снег. У нас в деревне его выпадало метра на два. — И Сунада ребячливо затряс головой.

— Зато в школу, небось, можно было ходить на лыжах, — сказал Нихэй.

— На лыжах? — Сунада ухмыльнулся, смерив презрительным взглядом каланчу-надзирателя. — Ну, это забава для богатых.

Тут снова налетел ветер и снег закружился в воздухе. Даже в коридор залетела горстка снега. Верхняя часть окна была открыта.

— Эй, знаешь, это дурь, конечно, но, может, позволишь мне подержать в руках снег?

Нихэй и его напарник переглянулись. Старик кивнул.

— Давай, — сказал Нихэй, — но только по-быстрому.

— Можно? Спасибо. — Сунада хлопнул в ладоши, как в синтоистком святилище, потом молитвенно сложил руки перед грудью и склонил голову. Его лицо сияло от радости совсем как у ребёнка, который получил долгожданный подарок.

— Неужели для тебя это такая радость? Вот уж и впрямь житель снежного края, — сказал Нихэй. — Я сейчас тебя выведу, только с одним условием, ладно? Обещай, что не станешь вопить как резаный, как давеча на спортплощадке. Здесь кругом больничные палаты, и мне вовсе не хочется оказаться в дурацком положении.

— Хорошо, хорошо, что я — не понимаю…

— Ну ладно, поверю тебе на слово, — вздохнул Нихэй и, обращаясь к молодому конвоиру Такэо, сказал: — Идите дальше одни.

— Пожалуйста, — обернулся Такэо к Нихэю, — нельзя ли и мне…

Лицо Нихэя исказилось недовольной гримасой, но он заставил себя улыбнуться.

— Не положено. Я не могу выпустить во двор вас обоих. У меня нет на это разрешения начальника службы безопасности.

— Слушаюсь. — Такэо покорно опустил голову.

— Пошли, — резко скомандовал молодой конвоир. Он явно рассердился на Такэо за то, что тот, проигнорировав его, своего непосредственного начальника, обратился с просьбой к Нихэю.

— Слушаюсь. — На этот раз Такэо покорно склонил голову перед молодым конвоиром. Юноша был прекрасно сложен, его гладкие, ещё не знавшие бритвы — ему явно не было и двадцати — щёки казались в снежном сиянии особенно белыми.

— Погодите, — позвал Сунада. — Прошу вас, это моё последнее в жизни желание. Позвольте и Кусумото выйти! Ведь что он, что я… Я уйду завтра, но и у него впереди всего ничего. Когда ещё ему удастся потрогать снег?

Нихэй прищёлкнул языком. Юноша конвоир истерически заорал:

— А ты молчи, тебя не спрашивают!

Однако за Такэо вступился пожилой надзиратель:

— А почему бы и нет? Что тут такого?

Нихэй кивнул, и молодой захлопнул рот.

По лестнице они спустились вниз к кабинету дежурного врача и лаборатории. Нихэй, ловко орудуя большим ключом, отпер железную дверь в конце коридора. Мгновенно на всю компанию обрушился порыв холодного ветра. Сунада прямо в резиновых сандалиях вышел во дворик, внезапно подпрыгнул и, схватив со стрехи горсть снега, запихнул его в рот.

— М-м-м, ну просто объедение!

Потом обеими руками он стал хватать снег прямо с земли и жадно пожирать его.

— Ну и вкуснотища! Прямо слеза прошибает, — говорил он, прижимая к глазам тыльную сторону руки. Слёзы, смешанные со снегом, блестели на его щеках.

— Я, конечно, терпеть не могу этот чёртов снег, но когда я сидел один-одинёшенек с пустым брюхом, я часто им подкреплялся. И вроде бы делалось легче.

— Вот сегодня небеса и подсыпали снежку специально для тебя, — ощутил пожилой надзиратель.