— На самом деле из прапорщика меня произвели в сержанты. А что я будто бы избил командира роты, такого я вроде не говорил.
— Как не говорил? Ты раз десять об этом рассказывал. Я прекрасно всё помню. Да и другие помнят, столько раз слышали, что немудрено не запомнить.
— И всё же, — сказал Андо, — ты что, сначала был сыном пильщика, а потом сразу же пошёл в армию?
— Дурак! — сказал Тамэдзиро. — Он ведь нарочно. Доходит до двадцати лет, а потом назад. Снова — здорово! Так мы до перепелов никогда не доберёмся. Ну же, Катакири, давай, вперёд, да побыстрее! Вот тебя призвали, потом ранили в Северном Китае, потом после войны вы вышли из окружения в Вонсане, бродили у подножья Кумганских гор, вас заносило снегом, вы страдали от холода и голода, шли по шпалам и через 26 дней вышли наконец к Сеулу. Потом вас репатриировали, и ты в лагере для репатриированных лиц развлекал всех, показывая «бумажный театр». Потом был шахтёром в Токиве. Потом работал управляющим на пастбище в горах Тотиги и за использование пороха при ловле лис — это было сочтено нарушением закона об охоте — был приговорён к штрафу, а потом послал всё к чёрту и занялся торговлей перепелами…
— Вот молодец! — строгое лицо Катакири расплылось в улыбке. — Сказал всё, что я хотел сказать, да так складно и доходчиво. К тому же…
— Ну это само собой. Продолжать? После того как тебя оштрафовали за нарушение закона об охоте, ты обосновался на горе Хигасимура и занялся разведением перепелов, без особого, впрочем, успеха. И тут от своего коллеги из Юсимы — как бишь его — то ли Сато, то ли Танака, короче, от него ты узнал, что американцы интересуются поставками перепелиного мяса. Ты договорился с этим Сато, что займёшь у него денег, но, когда дошло до дела, он пошёл на попятную, а ты взбесился и забил его до смерти, после чего забрал у него 90 тысяч йен наличными и был арестован по обвинению в ограблении и убийстве.
— Но на кой чёрт тебе опять эти перепела, если тебе с ними так не повезло?
— А я за семь лет, что сижу здесь, всё хорошенько обдумал и теперь точно знаю, как наладить торговлю: во-первых, организовать рекламную кампанию по телевидению — ну вроде того, что японцы должны перестать есть невкусную курятину и начать есть перепелиное мясо… А потом…
— Потом ты разбогатеешь, пойдёшь в парикмахерскую, обреешь голову и станешь читать сутры…
— Неужто это твоё самое большое желание?
— Ну почему, есть и другие — развести свою прежнюю жену с человеком, за которого она вышла замуж, снова на ней жениться, забрать к себе тех детей, которых она родила от меня, и создать дружную, счастливую и благополучную семью.
— Дурак! Что хорошего может быть в старой жене? — спросил Тамэдзиро.
— Старая жена — лучше всех. Женщины, они как маринованные сливы: чем дольше выдерживать, тем вкуснее. Моя жена на вкус как выдержанная маринованная слива. И я никогда не забываю поздравлять её с Новым годом и прочими праздниками…
— Ты что же, пишешь жене, которая променяла тебя на другого? — удивился Тамэдзиро.
— А что тут такого? Это ведь открытки, её муж тоже может прочесть, к тому же я пишу не так уж и часто — всего четыре раза в год. Я посылаю ей открытки вот уже семь лет, и у меня они заготовлены ещё на двадцать лет вперёд.
— Ты что, собираешься прожить ещё двадцать лет?
— Конечно, а почему бы и нет? Я ведь для того и читаю сутры, чтобы меня не убили, а не потому, что блажь такая нашла. Сутры — средство эффективное, так что по крайней мере на ближайшие двадцать лет я могу рассчитывать. Вот я и пишу письма загодя…
— Ясненько. Ну и продолжай читать свои эффективные сутры. Кстати, Малыш, теперь твоя очередь. Давай-ка, не томи.
— Моя? Ха-ха-ха! — Андо втянул голову в плечи. — Да у меня и нет никаких особых желаний. С бабами возиться неохота, жениться — скучно, лучше завалиться на недельку к мамаше, отъесться. Ну а потом… Что же потом? Ха-ха. Ну, пожалуй, больше всего на свете мне хочется укокошить своего папашу, но он мужик крепкий, одному мне его не осилить, особенно без подготовки. Можно, правда, проникнуть в дом, когда он спит, ха-ха-ха, да и пырнуть его ножом в сердце? А следующим номером — покончить с собой, да как-нибудь пошикарнее. Броситься, к примеру, с Токийской телебашни или в ров у Императорского дворца? Что-нибудь в этом духе. Ха-ха-ха…
— Всё это не то… — сказал Тамэдзиро. — Никакого у вас воображения нет. Только об одном и талдычите… По мне, так быть смертником и то куда романтичнее. Ну а ты, Кусумото, что скажешь? Ты ведь у нас образованный.
— Да как-то в голову ничего не приходит.
— Ладно придуриваться. Будто уж так и ничего? — Похоже, что Тамэдзиро рассердился не на шутку: ноздри у него раздулись и лицо покраснело. — Или, может, тебе западло играть в игры со всякой шпаной необразованной? Получаешь денежки от мамаши, целыми днями книжечки почитываешь да пописываешь, и чтоб ничего в голову не приходило?
— Да нет, правда. — Такэо склонил голову перед лысым старым вором. — Ничего не придумывается.
— Врёшь, сволочь! Да быть того не может, чтобы ты никогда не мечтал выйти на волю. Так не бывает! Брехня всё это! Подлая брехня!
— Да нет, я не вру, — с жаром начал Такэо, но тут же осёкся — в том, что говорил Тамэдзиро была своя логика. Да, смертная казнь была ниспослана ему как милость, он верил в это, ибо «когда умножился грех, стала преизобиловать благодать», и всё равно он не сумел свыкнуться с мыслью, что он — смертник. Раз Иисус Христос живёт в нём, Он должен жить и в Тамэдзиро. Во Христе они с Тамэдзиро единая плоть, единое существо, а он, Такэо, как какой-то высокомерный сноб, позволил себе вообразить, будто между ними нет ничего общего. Он такой же смертник, как все остальные, почему же он старается делать вид, будто смертная казнь не имеет к нему отношения? Внезапно ему вспомнился увиденный под утро тягостный сон. Его снова охватило чувство нереальности происходящего, как это было во время недавнего разговора с Карасавой. Неужели это он, Такэо, стоит средь бела дня рядом с убийцей, похваляющимся числом своих прежних судимостей? Мало того — он сам убийца, и его скоро казнят! Снова подступило это. Где-то внутри его тела возникла тьма и стала быстро разрастаться, захватывая всё большее пространство. Утренний сон тоже начинался с тьмы: в кромешном мраке он поднимался в гору, шагал по крутой каменистой тропе, ботинки порвались, и из дырки хлестала кровь, словно у него была перерезана вена. За ним тянулся алый кровавый след, тропа стонала, словно израненная. Он знал, что идёт по горе Цуругидакэ, но что-то странное чудилось в окружающей его темноте. Она была непроглядной, а всё вокруг — скользко-липким, осклизлым, как будто он находился на пути в преисподнюю. В какой-то момент ботинки исчезли, теперь он шёл босиком, отчаянно шепча молитвы и постепенно превращаясь в дикого зверя: у него выросли мощные когти, которые царапали землю, когда он из последних сил карабкался вверх. Земля была твёрдой и ровной, уцепиться было не за что, в конце концов когти сломались, из-под них брызнула кровь, она потекла по осклизлой дороге, делая её ещё более скользкой, остро пахнущее кровью тело заскользило, поехало вниз… Потом он оказался на площади. Это была пустынная площадь, узкая и длинная, как палуба парохода, в центре торчала башня, похожая на орудийную вышку, на ней — часы без стрелок. Окна светились электрическим светом, по ним он понял, что сейчас вечер. Вдруг он вспомнил, что кого-то зарезал и за ним — погоня. Площадь была слишком большой, она просматривалась со всех сторон, надо было бежать, и он побежал, бежал, не останавливаясь, пересёк площадь, весь превратился в бег, мчался вперёд по пустым улицам, пронизывая их, словно рентгеновский луч. Мимо мелькали богатые дома с решётками из заострённых бамбуковых палочек, какие-то двухэтажные здания, украшенные ветхими вывесками «Пансион», потом он оказался вроде бы на Хонго, пробежал мимо университетских ворот, свернул в резко падающий вниз переулок Кикудзака, где-то на середине спуска увидел дом, где снимал комнату, за телеграфным столбом кто-то прятался, наверное сыщик… Потом он оказался на станции. Никаких станционных построек там не было, ничего реального, но он знал, что это именно станция. Повсюду толпились люди — их он тоже не видел, просто ощущал их присутствие, — все указывали на него: «Вон он, глядите, вон он». Он не мог ни купить билет, ни пройти на платформу, кубарем скатился вниз по откосу и кинулся прочь… Потом он просто бежал вперёд, не разбирая дороги. В конце концов почему-то попал в зоопарк. Там были клетки, скамейки, пруд. Скорее даже не пруд, а море, при виде которого ему тут же пришла в голову мысль — если нырнуть, то ещё можно спастись: почему-то он был уверен, что вплавь сумеет уйти от преследователей, ему казалось, что мощный, бесконечный поток воды унесёт его далеко-далеко, в другую страну. Он нырнул, погрузился в бесконечную тьму, под водой поплыл вперёд, задыхаясь и думая только о том, что должен оторваться от погони. Потом выплыл на поверхность и обнаружил, что находится в клетке. В самой обычной металлической клетке для диких зверей, в соседней лежало, свернувшись клубком, какое-то странное животное: то ли медведь, то ли человек — сразу и не разберёшь. Стекающая к ногам вода тут же затвердевала, как бетон. «Всё, теперь не убежать», — подумал он и обессиленно рухнул на пол. Проведя рукой по груди, понял, что покрылся шерстью, вроде как медвежьей, и понял, что изнемог до такой степени, что превратился в зверя…
