— Выходит… — Карасава запнулся и некоторое время помолчал, очевидно собираясь с мыслями, потом спокойным тоном продолжил: — Эти два понятия — Тьма и Бог — антагонистичны. Но раз Бог всемогущ, значит, ему подчиняется и Тьма? Получается, что существование Тьмы возможно лишь при условии существования Бога?

— Вот видишь, и ты к этому пришёл, — обрадовался Такэо. За всё время своего пребывания в тюрьме он ни разу ни с кем не вёл таких разговоров. — На самом деле, именно это положение до сих пор остаётся белым пятном в христианском богословии. Конечно, я не специалист, но, судя по всему, подробно разрабатывая вопрос о свете и благости, оно оставляет в стороне вопрос о тьме и преступлении. А о том, что Богу подчиняется и Тьма, говорил ещё Августин. «Бог всемогущ, в Его власти извлечь Добро из тенёт Зла».

— Но можно ведь идти и от обратного. Если тьма — как ни кощунственно это звучит в моих устах, — так вот, если тьма подчиняется Богу, то уж не Он ли сам эту тьму и создал?

— Это положение одно из самых расплывчатых в богословии. Учёных интересует свет и сотворённый мир, а тьму, являющуюся началом всех начал, они игнорируют. Впрочем, это вообще свойственно человеку. Наука ведь тоже занимается только зримой стороной нашей планеты, то есть опять же только тем, что сотворено. Я не слышал, чтобы какая-то отрасль науки занималась тьмой.

— В богословии я ничего не смыслю, но если допустить, что в начале был Бог, то получается, что тьма — вторична, она существует постольку, поскольку существует Бог. А значит, и зло своим возникновением обязано Богу. А из, этого положения логически вытекает другое: предательство, ненависть, отчаяние обязаны своим возникновением вашим малым кумирам — справедливости, благим намерениям, свету.

— Тогда получается, что ты признаёшь существование Бога. Ведь ты же не отрицаешь существования великой силы, которая является первоисточником всего сущего?

— Пожалуй. Но ведь в это сущее входят и злоба, и небытие, и эта твоя тьма. И свободная человеческая воля, и отрицание Бога, и преступления. А значит, и своих сотоварищей я убивал, поддерживаемый этой великой силой.

— Но это же не значит, что всё великое должно быть уничтожено? — возмутился Такэо.

— Потому-то я и говорю, что игра не стоит свеч. Добродетельных людей слишком много. Любое зло всегда будет неполным. Оно — лишь ничтожная часть абсолютной истины. В конечном счёте так можно сказать и о революции — игра не стоит свеч. Даже если в будущем появятся новые, высокоэффективные способы массового уничтожения, всё это по-прежнему только полумеры. И тем не менее я остаюсь при своём мнении: убий, убий — вот моя логика.

— И тут я перестаю тебя понимать, — вздохнул Такэо и обескураженно отвёл глаза от Карасавы. — Ты так близко подошёл к Богу, и вдруг опять — эта революция, несущая зло!

— Революция — это не зло, — тут же вмешался Коно, обрадовавшись, что разговор наконец перешёл в русло привычных ему понятий,

— Да я не то имел в виду, — усмехнулся Такэо. — Разумеется, не всякая революция — зло, но бывают же и такие.

— Прекрати пороть чушь! — набросился на него Коно. — Какие такие? Есть только одна наша революция, и никаких других не существует.

— Ну это как сказать. О революции говорят многие, и у всех она разная и по целям, и по методам. Разве не так?

— Я не желаю с тобой спорить, — сказал Коно и схватил Карасаву за руку, словно собираясь оттащить его от Такэо. — Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить. — И он повлёк Карасаву в уголок спортплощадки, к стене, в тени которой ещё лежал снег, подальше от остальной компании. К ним тут же поспешил надзиратель Нихэй, приметивший, что они хотят посекретничать. Увидев его, Коно деланно захохотал и повысил голос.

Такэо — то ли оттого, что его утомили споры, то ли оттого, что ветер веял таким теплом, — внезапно обмяк, никакой охоты двигаться у него не было. Послышался голос Тамэдзиро. Он бросил играть с Катакири в шахматы и ввязался в шутливую перепалку с Андо. Время от времени раздавался визгливый бессмысленный смех Андо.

— Вы о чём это? — спросил Такэо, подойдя к сидящей на скамейке троице.

— А мы тут играем в «Если бы да кабы», — объяснил Андо. — Давай, присоединяйся!

«Если бы да кабы» — была одной из самых популярных у смертников игр, она заключалась в том, что участники по очереди воображали, что бы они сделали, если бы вдруг прямо сейчас вышли из тюрьмы.

— Тамэ говорит, что тут же завёл бы себе молодую бабёнку. И менял бы их каждую неделю. Вот только как их содержать? На какие шиши?

— Ну, ты и впрямь совсем ещё несмышлёныш, Малыш. Можно ведь подзаработать. Ну украсть там чего-нибудь. Без лишней скромности скажу, перед тобой — известный специалист по высотным зданиям. Все эти высотки — в Касуми-га-сэки или ещё где — для меня — раз плюнуть, я тебе в какое хошь окно залезу.

— А как?

— Видишь вон ту стену? — И Тамэдзиро показал на трёхметровую бетонную стену, веерообразно делившую спортплощадку на отдельные сектора. — Мне через неё перемахнуть — проще простого.

— Ну прям!

— Нет, точно. Уж это-то я умею, так что без деньжат не останусь. Да, хорошо бы бабёнку. Я бы ни от какой не отказался. — И Тамэдзиро стал обеими руками тереть у себя в паху.

— А ты, Катакири, что бы стал делать?

— Я? — Катакири поскрёб толстыми пальцами только что побритую голову, роняя на землю перхоть. — Я бы сутры читал, вот что бы я делал. Читал бы себе и читал в охотку. Ну, поначалу-то я, конечно, обрил бы себе голову, а для этого пошёл бы в цирюльню, а ещё раньше разжился бы деньжатами, а чтоб подзаработать чуток, стал бы торговать перепелами… Вот.

Очевидно у него чесалась голова, потому что он снова начал ожесточённо её скрести. Виски покраснели, казалось, вот-вот брызнет кровь. На плечи сыпалась перхоть. Бритая голова и грязная серая одежда делали Катакири похожим на неприкаянного расстригу монаха. У него был нависший лоб и квадратная челюсть — мужик мужиком, но стоило ему улыбнуться, как в лице появлялось что-то неожиданно детское.

— А зачем тебе торговать перепелами?

— Я ведь из Ямагаты, отец у меня был пильщик, человек вспыльчивый и упрямый, нрава крутого, на уме только выпивка, даже друзей у него не было. Детей в семье шестеро, я третий, ну и конечно, жили мы бедно, столько ведь ртов, за ужином друг друга локтями отталкивали, кто первый схватил, тот и сыт, а когда зима и снег, тут уж вообще… С голодухи-то мёрзнешь отчаянно, ну и дрались за каждый кусок, а что делать? Просто бешеные были. Как начиналась потасовка, отец свирепел, хватал нас по очереди за шкирку — и в снег. Ну а мы на него набросимся… Так всё время друг друга и колошматили. А уж мёрзли да голодали…

— Погоди-ка, а какое это отношение имеет к торговле перепелами?

— А такое. Я же рассказываю. Да, о чём же я говорил?

— О том, что ты сын пильщика, — сказал Тамэдзиро, и, посмотрев на небо, чихнул.

— Точно, ну значит, я сын пильщика, отец мой был крутого нрава, да ещё и пьяница…

— Ещё у него было шесть человек детей, и вы всё время дрались. Ты дальше, дальше давай, не тяни. Надоело!

— Да помолчи ты, вы мне мешаете, вот я и путаюсь, молчали бы, тогда бы я говорил складно, быстро дошёл бы до сути, и вы бы поняли, почему я решил заделаться торговцем перепелами. А тогда вам бы стало ясно, почему я читаю сутры и каков великий обет Будды Амиды. Если бы вы немного помолчали, я бы доходчиво и просто… Ну знаете, как в армии… Я ведь когда-то служил в армии, в 74-м полку, даже получил первый разряд, был в Корее, в Хамхыне. Да, я был отличным солдатом, всегда на хорошем счету…

— Поэтому быстро стал унтер-офицером и участвовал в боях на реке Холхин-Гол… — с выражением продолжил Тамэдзиро. Этот рассказ все слышали уже десятки раз, и он знал его наизусть. — Осколок снаряда попал мне в правую ногу, почему я и хромаю. А потом я выучился на шифровальщика… Вот тут-то и начинаются расхождения. Один вариант — ты избил командира роты, а рядом оказавшийся прапорщик задал тебе взбучку, и ты с травмой головы попал в госпиталь пехотных войск, а второй — ты, как образцовый шифровальщик, был произведён в прапорщики. Так что же было на самом деле?